Андрей Зарин - Власть земли
Глава V
После погрома
В эпоху, описываемую нами, такой грубый произвол, какой проявил поляк Ходзевич по отношению к князю Огреневу, являлся малым, ничтожным делом, не имеющим большой важности. История того времени внесла на свои страницы такие картины зверств и насилия, пред которыми бледнеют наглые зверства опричнины, грубые набеги татар во время страшного ига.
Это была эпоха Смутного времени. Понизовая вольница, голодные орды бродячих черкесов, украинские казаки, поляки — все, как коршуны, жадные до добычи, стеклись на Русь и терзали ее обессиленное неурядицами тело. Имена Сапеги и казацкого атамана Заруцкого кровью вписаны на страницы нашей истории.
Когда появился «вор»-самозванец под Тушином, к нему под знамя стеклись эти казаки и поляки и потом, как зараза, расползлись по всей Руси за так называемыми стациями, или поборами. И чего они ни делали на Руси, как ни поганили ее! Врывались в монастыри и насиловали монахинь; впрягали в повозки священников и катались на них; заставляли монахов петь срамные песни и плясать; жгли и мучили женщин, да как! — продевали в их груди веревки и волокли их по дороге; разрывали детей надвое, кидали их на копья; сжигали людей живьем и всячески ругались над святынями. Богослужебные сосуды заменяли кубки для пьянства, образа служили постелями, столами, покрышками для непотребных сосудов! Ризами негодяи покрывали лошадей и на алтарях насиловали женщин. Не было мерзости, не было злодейства, которое можно создать разнузданной фантазией и которое не было бы выполнено в то время.
Год, с которого началось наше повествование, являлся уже четвертым этого страшного времени. Король Сигизмунд, замышляя присоединение России к своей короне, громил Смоленск, сбираясь идти на Москву. «Тушинский вор», не будучи в силах справиться со своевольными поляками, бежал из Тушина и превратился в «вора калужского». Беспокойный Сапега снял осаду Троицкого монастыря, побывал у Сигизмунда и пришел на помощь «калужскому вору», подле которого ютились казаки и русские с князем Трубецким во главе. Дикий, неистовый Заруцкий бороздил Русь, думая пристать к Сигизмунду. В это время Скопин, победно прошедший по России до Москвы и испугавший врагов, был предательски умерщвлен в Москве.{11} Брожение, поднятое надеждой на освобождение, упало, и уныние охватило всех. Царь Шуйский в Москве, сраженный неудачами, потерялся и, сознавая свое бессилие, уже чувствовал близкий конец. Сигизмунд собирал полчища, посылая Жолкевского{12}, коронного гетмана, воевать Москву. В Калуге Сапега уговаривал «вора» сделать то же. Патриотическое чувство поддерживалось только братьями Ляпуновыми в Рязани и великим в своем геройстве святителем патриархом Гермогеном{13}.
Сапежинцы под Калугой, чувствуя свое исключительное положение, не знали меры бесчинствам, и разгром усадьбы князя с увозом его дочери мог сойти за молодецкую утеху. Так понимали это и Ян Ходзевич с другом Феликсом Свежинским, и его жолнеры, и все сапежинцы, слышавшие об этой проделке.
Между тем, когда организатор набега на вотчину князя Огренева удалился оттуда со своей желанной добычей, там произошло следующее.
До рассвета грабили жолнеры княжескую усадьбу и наконец медленно потянулись из нее, ведя под уздцы тяжело нагруженных лошадей. Груда развалин дымилась позади них. Обугленные деревья с красными сожженными листьями печально окружали пепелище, над которым уже всходило солнце, багровое от дыма, застилавшего чистое небо.
Едва отъехали жолнеры, как на усадьбу набросились, словно шакалы, тягловые мужики[11]. Они ворошили угли и пепел, тщетно ища себе скудной поживы.
Рыжий мужик, что вез когда-то через Оку Терехова, радостно вскрикнул и вынул из углей длинный меч с дорогой рукоятью и с золотой насечкой накрест.
— Ишь, что Бог послал! — самодовольно сказал он.
— Отдай, смерд! — вдруг раздался над ним властный голос, и рыжий мужик увидел Силантия.
В вотчине давно привыкли почитать его как правую руку князя, и рыжий мужик печально, но беспрекословно отдал меч Силантию.
— Как же ты уцелел? — простодушно спросил он.
— Бог помиловал! — отрывисто ответил Мякинный и добавил: — А меч вот утерял.
— Воин, тоже! — проворчал мужик, снова начиная разгребать уголья.
Силантий отошел в сторону. Вид княжеского меча, который он не раз видел в кровавой работе, взволновал его сердце, и слезы выступили на его старых глазах.
«А с княжной, с Олюшкой что?» — подумал он с тоской и вдруг радостно вскрикнул:
— Ты, старая, откуда?
Навстречу ему, стеная и охая, медленно плелась старая Маремьяниха. Она также вскрикнула, увидев Силантия.
— Откуда ты, говорю? — повторил Мякинный. — Княжна где?
— Ох! — выкрикнула мамка. — Пропала моя головушка! Ой, умереть мне лучше, в сырую могилу лечь! Что с князем-то, он где?
— Умер, старая! А ты скажи, княжна где?
— Увезли ее, в полон увезли! Меня по животу, я и дух вон, а ее в охапку! Ой, горюшко мне, старой! — И Маремьяниха, опустившись на обугленное бревно, горько заплакала.
Силантий почти упал от ее слов.
Долго он сидел подле Маремьянихи, слушая ее унылые причитания, и наконец сказал:
— Князя Теряева это дело. Он грозился!
— Ох, не его, касатик! — всхлипнула старуха. — Видела я полячища окаянного. Знаю, что он, коршун, зарился на нашу голубку!
— А тот грозился!
Старики задумались. Вдруг старуха вытерла глаза, выпрямила стан и, стукнув кулаком по колену, задорно сказала:
— Так жива же не буду, пока моей голубки не сыщу! Найду этого коршуна, очи его мерзкие вырву! К царю пойду, жаловаться стану!
Силантий взглянул на нее с недоверием и произнес:
— Одной бабе не дойти. И куда пойдешь, старая?
— В Калугу пойду, вот! Какой ни на есть, все царем зовется, и эти воры оттуда.
— Одну зарубят тебя! До царя не допустят.
— Ас кем же идти-то мне?
— А со мной! — Силантий тоже выпрямился и взмахнул мечом. — Ничего, еще есть сила! Князь мне пред смертью завещал его голубку защитить. Даю слово нерушимое: всю Русь исхожу, а княжну вырву из рук вора и душегуба окаянного!
— Сокол ты мой! — могла только произнести старуха и залилась слезами.
Силантий сосредоточенно задумался, потом сказал:
— Ну, ну, старая, брось рюмить[12]. Скажи лучше толком, на кого жалиться-то?
— На кого? На поляка! Я его харю-то во как видела!
— А я так думаю, на князя Теряева. Потому — грозился!
В это время к ним осторожно, боком, подкрался Федька Беспалый, в пестрядинной рубахе без пояса, на босу ногу.
— А я вот знаю, Акулина Маремьяновна! — с низким поклоном сказал он. — Потому как я и пиво вожу, и овес, сено, и всех их в самые морды знаю.
— Верно! Феденька, верно! — оживилась старуха. — Кто же обидчик-то?
Федька изогнулся.
— А только мне боязно сказать это, потому кожу отлично снять могут за слова мои. Ежели бы вот хоть рублишко…
— Ах ты, волчья сыть! — замахнулся на него Силантий. — Да чей ты, падаль этакая?
— Не кричи на него, Мякинный, — заговорила мамка, — оставь, лучше пообещай рублишко ему!
— Ну, ин быть так! Выкладывай, смерд подлый!
Федька снова приблизился и произнес:
— Ходзевичем звать насильника-то; поручик он, из сапежинских. Вот кто!
— Откуда же ты знаешь?
— А пожар-то был, я и прибег; прибег, а полячишко этот мерзкий нашу княжну-голубушку на коне везет. Я и признал.
— Он, он, полячище окаянный! — оживленно сказала старуха.
— Гм, как звать-то?
— Ходзевич!
— Ишь, имя песье! И не выговоришь натощак, — произнес Силантий. — Ну, брысь! — крикнул он Федьке. — Сыщу деньги — дам тебе, псу смердящему!
Федька побежал.
Маремьяниха энергично поднялась с бревна.
— Ну, Мякинный, идем!
— Да что ты, мать, али белены объелась? Нешто в дорогу идтить все едино что из терема в село? Мы отощали с тобой изрядно, и денег у нас нет ни алтына. Как пойдем?
— Так-то оно так, — задумчиво ответила мамка, — а где денег достанем?
Силантий толкнул ее в бок.
— Молчи уж, к вечеру добуду, а покелева иди к старостихе на село: там отдохнем; я о коне похлопочу кстати.
Старостиха с почетом приняла Маремьяниху, выставила на стол все, что в печи было, достала мед и стала угощать важную гостью, каковою для тягловых крестьян считалась боярская мамка. Скоро пришел и Силантий со старостой.
— И в голове не имей, что вы вольные, — заявил Мякинный. — Теперь вы княжны нашей; выйдет она замуж, и мужнины будете; за приданое пойдете!
Староста низко кланялся и говорил:
— Господи, нешто мы не понимаем! Мы князюшку во как почитали!
— То-то! — подтвердил Силантий. — Ну, а теперь и поесть пред дорожкой!
