Гюстав Эмар - Береговое братство
Все эти факты действительно наводили ужас и сильно беспокоили старого герцога.
Так обстояло дело, когда однажды утром в мае 1750 года Гастон неожиданно прискакал в Торменар, где не был с год.
Герцог Бискайский, предупрежденный слугой, поспешил навстречу молодому человеку, который, увидев деда, соскочил с лошади и бросился в его объятия, осыпая его дорогими для старческого сердца ласками.
После этого молодой человек подал руку герцогу, и они вместе вошли в замок.
Глава V. Клятва
Молодой человек был бледен, брови его нахмурены, он казался чем-то сильно удручен и взволнован. Герцог усадил внука на подушку у своих ног, взял его за руки и две-три минуты внимательно вглядывался в его лицо.
— Бедное дитя! — сказал он, целуя его в лоб. — Ведь ты очень страдаешь?
— Очень, дедушка, — ответил Гастон с глазами, полными слез.
— Хочешь разделить со мной свое горе, дитя?
— Для этого только я и прискакал сюда, дедушка.
— Как! Ты все эти двести миль…
— Летел сломя голову, чтобы все рассказать вам.
— А… король что?
— Король! — вскричал он с горечью. — Король — могущественный властелин, дедушка!
— Надолго ты ко мне теперь?
— Вы сами решите это.
— Если так, то я не скоро выпущу тебя из Торменара.
— Кто знает? — пробормотал Гастон задумчиво.
— Правда, король, твой отец…
— У меня нет больше отца, кроме вас, герцог.
— Боже! Разве король скончался?
— Успокойтесь, здоровье его величества отменное.
— Тогда твои слова для меня загадка, дитя мое, и я отказываюсь понять их.
— Я объясню, не беспокойтесь, но прежде чем приступить к объяснению, я желал бы видеть здесь достойного пастыря…
— Он в отсутствии, дитя мое, — перебил герцог, — уже месяц как отец Санчес уехал от меня, — вероятно, ты говоришь о нем?
— Разумеется, о нем, о вашем старом друге, единственном, который оставался верен нашему семейству.
— Увы! Отец Санчес уже с месяц в Мадриде, куда внезапно был призван делами величайшей важности, как, по крайней мере, сказал он мне перед отъездом из замка. Удивительно, что ты не видел его при дворе.
— И меня это удивляет, дедушка, — обычно по приезде в Мадрид он первым делом навещал меня. Вероятно, что-нибудь помешало ему… Но так как отец Санчес в отсутствии, то я выскажу все только вам, дедушка.
— Говори, дитя, я слушаю.
— Прежде всего, надо вам сказать, что в течение уже нескольких месяцев я замечал странную перемену в обращении короля со мной; его величество все еще был милостив ко мне, но не так сердечен, не так откровенен. Когда являлся во дворец, я замечал в нем что-то натянутое, неестественное, чего никогда прежде не бывало! Мало-помалу его обращение со мной превратилось в холодное, сухое и надменное, не раз мне даже возбранялся вход к королю и я уезжал из дворца, так и не повидав его величества.
— О, это действительно странно! — пробормотал герцог, нахмурив брови.
— Это еще ничего, — продолжал молодой человек с горькой усмешкой, — мне суждено было вынести оскорбления и посильнее. Придворные, по свойственному им обычаю соображаясь с настроением духа короля, стали принимать в разговоре со мной тон, который мне очень не нравился, они шептались между собой или понижали голос при моем появлении; если бы смели, они просто повернулись бы ко мне спиной. Я молча страдал от этих глупых нападок, выжидая прямого оскорбления, за которое мог бы достойно отомстить. Прав ли я был?
— Прав, дитя мое, ты поступал как человек благородный и храбрый… Я предчувствую, как все это должно было кончится.
— Напротив, дедушка, вы и подозревать не можете, — возразил Гастон с нервным смехом. — О! Моя месть была великолепна, даже блистательнее, чем я мог надеяться!
— Продолжай, дитя, я слушаю.
— В это время при дворе стали поговаривать о женитьбе короля. Смутные вначале, слухи становились все определеннее.
— О женитьбе короля? — вскричал герцог с прискорбным изумлением. — Так король женится?!
— Да, теперь об этом объявлено официально, его величество вступает в брак с принцессой, олицетворением совершенства, как говорят. Да нам-то какое дело!
— Это правда, — прошептал герцог, стиснув зубы, тогда как презрительная улыбка мелькнула на его побледневших губах, — продолжай, мой мальчик.
— Однажды утром, — заговорил опять Гастон, — ко мне явился королевский камердинер с извещением, что король требует меня к себе. Я немедленно сел на лошадь и отправился в Эскуриал. Его величество ждал меня в своей молельне, с бледным лицом и глазами, красными от слез или от бессонной ночи. Камердинера он отослал движением руки и знаком подозвал меня к себе. Я повиновался. Заметив, что я держу шляпу в руке, король сказал сухо: «Наденьте шляпу, вы испанский гранд». — «Если как гранд я имею право стоять перед королем в шляпе, то долг велит мне слушать отца с обнаженной и склоненной головой». — «Хорошо, сын мой».
Король отвернулся, — продолжал Гастон, — и спустя минуту заговорил опять: «Я призвал вас по весьма важному делу, которое не терпит отлагательства».
Никогда еще король не говорил со мной так холодно! У меня дрогнуло сердце, но я ничего не ответил. Видя, что я молчу, он продолжал тоном человека, который спешит исполнить то, что в душе находит достойным порицания.
«Польза государства требует, чтобы я вступил в брак; вероятно, вы уже слышали об этом?»
Я только наклонил голову.
«Бракосочетание должно вскоре совершится, и я вынужден временно удалить вас от двора». — «Это изгнание, ваше величество?» — спросил я. — «Нет, — с живостью возразил король, — это мера осторожности, диктуемая политикой. Предоставляю вам самому выбрать место вашего пребывания, только не в Бискайе, у вашего деда…»
— Король сказал это? — вскричал герцог.
— Разумеется, раз я повторяю его слова!
— Правда, прости мне, мой мальчик!
— «…И чтоб вы не подъезжали ко двору ближе чем на двадцать пять миль, — продолжал молодой человек. — Впрочем, ваше удаление будет, надеюсь, непродолжительно; вот все, что я хотел сказать вам. Уезжайте, вдали вы или вблизи, мое благосклонное внимание всегда будет следить за вами».
Не дав мне времени ответить, король знаком простился со мной и прошел в другую комнату. Как во сне вышел я из Эскуриала и возвратился домой, сам себя не помня. Там я нашел приближенного секретаря могущественного министра, который от имени короля потребовал, чтобы я отказался от всех своих званий. Как видите, король спешил доказать мне благосклонность, в которой уверял. Не удостоив посланника ни единым словом, я молча подписался под всеми актами отречения. Секретарь брал их один за одним, рассматривал, и когда все бумаги были подписаны, он спросил меня с усмешкой, когда я уезжаю. «Сегодня же», — ответил я и выставил вон этого человека.
— Так ты без звания, дитя мое?
— Только сын Христианы де Торменар, и этого звания, ей-Богу, никто не может у меня отнять! Да и на что мне титулы?.. Но это еще не все, дедушка.
— Говори, дитя.
— В тот же вечер герцог Медина-Сидония, отец моего близкого приятеля, давал бал, на который была приглашена вся знать. Так как я не совершил ни преступления, ни позорного действия, насколько мне было известно, я не счел достойным себя скрыться от двора, словно беглец, я решил явиться на бал с гордо поднятой головой, как человек, уверенный в своей невиновности. Итак, я велел все приготовить к своему отъезду и, распорядившись, чтобы люди с экипажами ждали меня у форта Энарес, с одним слугой, которого оставил при себе, отправился во дворец герцога Медина-Сидонии. Многочисленная и блистательная толпа теснилась во всех залах. Мое появление произвело ошеломляющее впечатление, я ожидал этого и потому нисколько не смутился. Должно быть, немилость, в которую я впал, была уже всем известна, из моих многочисленных накануне друзей оказалось всего пятеро или шестеро, у которых хватило духу подойти ко мне и пожать руку — знак сочувствия, за который я был им глубоко признателен в душе. Медина-Сидония, сын герцога, и граф Осуна взяли меня под руки и, весело разговаривая, пошли со мной среди толпы, которая расступалась, точно я чумной, потом они увели меня в комнату, где собралась вся молодежь из высшей знати, чтобы смеяться и шутить на свободе. В числе присутствующих находился молодой человек, почти одних лет со мной, по имени или, вернее, называемый доном Филиппом Гусманом Оливаресом. Он был сыном герцога и севильской актрисы. Три года назад отец узаконил его благодаря своему могуществу. Молодой человек этот — в сущности, ничтожный и очень гордый своими новыми титулами — всегда выказывал, сам не знаю почему, глубокую ненависть по отношению ко мне, на которую, однако, признаться, я не обращал ровно никакого внимания, дедушка. В ту минуту, когда я входил, дон Филипп говорил с большим оживлением посреди небольшой кучки людей, собравшихся вокруг него. При моем появлении один из его приятелей сделал ему знак, и он мгновенно замолчал…
