Людмила Шаховская - При царе Сервии
В беседе за кубком Вераний не столько пьет сам, как старается напоить собутыльника, и говорит, очевидно, небывальщину. Прим подметил, что Вераний в своих вычурных повествованиях явно варьирует все простые рассказы Грецина, точно в насмешку подражая ему: если Грецин начинал говорить про Сибарис, – Вераний обязательно толковал про Вейи: когда тот оплакивал своего отца, – этот принимался рыдать о своем и т. п., причем, по пословице «у всякого Ахиллеса есть своя уязвимая пятка» – Прим подметил, что в противоположность Грецину, сообщавшему одно и то же, Вераний, случалось, разногласил даже в таких существенных пунктах речей, как даже факт смерти или общественное положение его отца, который был в Вейях то полководцем, то разносчиком, то бросился со стены, чтобы в плен не попасть, то убитый римлянами на войне со славою погребен в мавзолее, гораздо большем, чем усыпальница Гердониев. То у Верания было пять сестер, тетки, бабушка, то он круглый сирота, даже отца не помнит.
Сопоставить его разногласия Грецину мешал винный дурман, а Ультиму – его юношеская беспечность, смешливость.
Все это теперь, когда настал роковой день свадьбы, вспомнилось Амальтее, всплыло в ее мыслях яснее, чем когда-либо прежде, и наполнило сердце каким-то гадким чувством едкой тоски, причина которой для нее еще была не совсем ясна.
Ей вспомнилось, что Прим однажды, споря с отцом, говорил, будто один из соседних поселян, близкий с царскими рабами, живущими в Риме, уверял его, что среди них нет никакого Верания-вейента, но Грецин приписал это «высоте положения» его будущего зятя среди прислуги.
– Ну, твой Архипп... кого он там, у царя, знает? – каких-нибудь водовозов... разве оруженосцы сносятся с такой челядью?!
В другой раз Прим сообщил слышанную им молву, будто Вераний давно находится в рабском брачном сожительстве с дочерью Антилла. Грецин приписал это клевете соседского управляющего, с которым находился в такой же вражде, как и их господа между собою.
– Царский оруженосец... взглянет он на его дочь... как же?!
На все дальнейшие остережения Прима Грецин сердито отзывался:
– Ты не желаешь счастья сестре!..
Он не делал предположений, какое счастье мог доставить Амальтее брак с чужим рабом, не имевшим права даже взять жену от ее господ, переменить ее должность или переселиться к ней в семью.
На такие вопросы старшего сына Грецин только самодовольно ухмылялся:
– Ну, все-таки царский оруженосец... кто его знает, что он может...
– Да ведь нам у наших добрых господ хорошо живется и без Верания!..
– Хорошо живется... конечно, лучше, чем многим другим, а все-таки...
И Грецин не стерпел, – однажды под хмельком проговорился сыну, что Вераний уверил его, будто может спасти от роковой участи стать жертвой, когда настанет его очередь, и сколько Прим ни доказывал, что раб в Риме ничем не выше раба в деревне, – старик остался при своем.
– Вераний обещался доказать мне это прежде на другом человеке, сказал он, – обреченный на жертвенную смерть будет им спасен в следующий же раз.
Прим сильно сомневался в том, сомневалась и Амальтея; ей повторялись невольно припомнившиеся слова старшего брата:
– Вераний лжец, обманщик...
Она пошла одеваться в хорошее платье с тяжелым гнетом на сердце.
ГЛАВА XIV
Помолвка невольницы
В те времена год уже считали в 12 мес. вместо прежних 10-ти, но, тем не менее, время календарное не совпадало с временем климатическим, – с видимым ходом солнца.
Февраль, в том году приходившийся, когда следовало быть декабрю, стоял ужасно холодный. Римская область походила на свою северную соседку Этрурию тем, что по ночам в ней выпадал снег, и только в полдень могучее итальянское солнце пригревало поселян настолько, что они не зябли в работе.
Зато вечера доводили их до отчаяния отвратительною погодой с вихрем и мокрою вьюгой, какая дико разыгралась и к вечеру того дня, когда в усадьбе Турна назначена была свадьба дочери управляющего.
Семья готовила ужин для гостей, которых, иззябших на похоронах и отогревшихся на заупокойной тризе, естественно, ожидали не совсем трезвыми.
В просторной комнате, составлявшей «атриум» семьи, с чисто выбеленными без штукатурки каменными стенами, было, на взгляд людей более культурных стран, довольно голо, бедно, неуютно для обстановки житья, хоть и рабов, все-таки высшей степени службы у богатых вельмож, но тогда и в Риме и в других городах, составлявших латинский союз, благородные богачи еще по принципу не терпели у себя никакой роскоши, – картины, драпри, гирлянды искусственных цветов из раскрашенного дерева или металла, вазы с цветами живыми – все подобное, до пристрастия любимое греками, египтянами и др. народами, в римской области не допускалось, строго осуждаемое людьми старого закала, к числу которых принадлежал и Турн Гердоний.
Грецин, грек родом из Сибариса, римских мнений не держался, но не смел завести у себя что-либо новое, даже самого простого сорта, зная, что господин строго накажет за это, а также и потому, что жена его, уроженка этого поместья, и дети были по духу истые латины, не терпевшие никакой иноземщины.
Их квартира освещалась днем только сквозь входную наружную дверь, которую затворяли редко, от дурной погоды, и окошечко круглой формы; другое такое же они заделали лубком от сквозняка, и оно образовало печурку, куда ставили разные разности вроде посуды и лубочных коробков.
В атриуме стоял большой, старый, колченогий стол, который скрипел и накренялся при малейшем прикосновении к нему.
Натура грека в старом управляющем взяла верх над всеми опасениями господского гнева. «Благородный сибарит» убирал стол, хоть на один этот вечер, гирляндами миртовой и лавровой зелени с несколькими сортами зимних цветов.
Около стола помещались широкие скамьи, покрытые соломенными тюфяками с подушками для возлежания за трапезой по-гречески, что допускалось в квартире рабов по той причине, что на этих же скамьях спали двое сыновей Грецина. Их покрывала и наволочки были чисты, но грубы, домашнего тканья.
У этого же стола, при свете глиняной лампы, сидела Тертулла, старая, болезненная жена Грецина, теребя прялку с тихим, гнусавым напеванием одной и той же песни без конца и начала, где упоминалась какая-то красавица, утопившаяся от горя по любимому человеку, – быть может, греческая Альциона, искаженная на римский лад.
Тертулла временами прерывала свою песню ворчаньем на затеи мужа. Болезненной, нервозной старухе все казалось в черном цвете: и дочерний жених не нравился, и пированье казалось лишним, и особенно убранство стола на греческий лад претило этой истой латинянке.
– К чему это?.. Все полавочники обзеленишь... в пятнах будут... а мы с Амальтеей их недавно выстирали.
Грецин плел и вешал гирлянды, не отвечая на ворчанье жены.
Амальтея, закутанная из-за дурной погоды в толстую дерюгу, под которой было упрятано все ее хорошее платье, вернулась из деревни с небольшим узлом в руках.
Ее курчавые черные волосы, выбившиеся из-под дерюги, накинутой в виде капюшона на голову, свисли по лбу ниже глаз, мешая девушке смотреть под ноги, вследствие чего она несколько раз упала дорогой; о том говорила грязь ее верхней мокрой ветошки.
Она была в сердитом настроении, взволнованная до последнего градуса, сама не сознавая чем, так как рабское сожитие ее с Веранием было делом решенным и по своему спокойному темпераменту Амальтея относилась к этому равнодушно.
Она ходила в гости к знакомым поселянкам, чтобы пригласить их на свою свадьбу ужинать, но там проговорила все время совсем не об этом, едва упоминая о Верании. Среди наплыва разных, странных, доселе не изведанных ею чувств, у Амальтеи преобладала дикая мысль о возможности для нее разведать тайны соседской катастрофы гибели сторожа гораздо легче, нежели Виргинию.
Ему это не по силам, потому что никто не скажет правды патрицию, человеку чужому у поселян, из иного сословия, и притом внуку фламина, к которому здесь многие относились враждебно по симпатии к Гердонию и Скавру.
Амальтею преследовало желание помочь Виргинию в его разведках.
Напрасно твердила она себе мысленно, что сегодня для этого дела не время, что ей надо думать о своем женихе, а не о соседском внуке, да и вообще ей совсем не следует вмешиваться в чужую кутерьму, грозящую всякими неприятностями, начиная с опасений мести от убийцы, открытого ею, и отцовских брюзжаний до господского гнева включительно: за помощь ненавидимому соседу Амальтею велят высечь.
Упрямая мысль брала верх над всеми доводами рассудка, и наконец даже назойливо стала утверждать, что пострадать ради Виргиния будет не тяжко. Он так грустен, так измучен, устал; он, очевидно, страдает... не такой ли он раб перед своим дедом, как она перед господами? Не одинакова ли их участь? Руф тоже имеет право убить своего внука, властью старшего в роде, как и Турн – ее.
