Сергей Кравченко - Книжное дело
И все! Напрасно будете вы кричать о правах человека на свободный обман, напрасно будете молить о пощаде хотя бы вашим детям, напрасно станете взывать к махровым законам и хитрозадым конституциям. Осиновый кол не станет слушать, — ему недосуг! Он как раз будет крошить ваши ребра под английской шерстью!..
Так было, так бывает на Руси регулярно, с неуклонностью хода планет.
Но сегодня, в это ясное летнее утро глаза Серого Человечка смотрят в землю — на стертые сапоги из бычьей кожи. И нож спокойно потягивается за голенищем.
Иван мог бы еще какое-то время следить за Серым, но уже понял: человек интересуется не им, а Наездником. К тому же Иван продолжал веселиться — разыгрывать московского офицера по дурацким поручениям, безопасного в обыденной жизни. Поэтому вышел из сеней, прихватил Серого за рукав, — тот как раз хотел юркнуть вдоль сарая, — и ласково завалил под стенку.
Произошел диалог. Первая часть состояла из уверений в совершенном почтении. Вторая — в передаче Серому круглой золотой штучки размером с ноготь большого пальца. Третья — в сбивчивом мычании Серого о сути дела. Суть эта чудесным образом совпадала с сутью глуховской миссии. «Слава тебе, Господи! Слава тебе, Христос! — радовался Глухов, — не зря спалил я казенный ефимок!».
Серый оказался беглым монахом. Впрочем, Серым, беглым и монахом он был не всегда. Жизнь этого человека, как и жизнь многих горьких русских рассказчиков, начиналась вполне приятно.
Серый родился во Владимире в свободной торговой семье. Солнце тогда было яркое, зелень — зеленая, природа — нетронутая, зверь — непуганый, нравы — неиспорченные. Серый вырос, получил домашнее образование, — умел читать расписки, считать до сорока сороков, понимал деньги всех систем, измерял физические величины в сыпучих, горючих, твердых, жидких и линейных единицах. С таким серьезным багажом отец стал посылать юношу в торговые поездки — в Ростов, Москву, Новгород. Серый возмужал, женился, построился, обжился. Но годы шли и прошли, — миновала первая молодость. Так у нас бывает, что молодость вдруг кончается. На Руси это случается очень неожиданно. А с молодостью уходит и многое другое.
Вот и для Серого солнце стало как-то мутновато проглядывать сквозь дым пожарищ, пожилая зелень не выдерживала и этих лучей, — сворачивалась желтыми лоскутами. Зверь ушел в дальние леса, нравственность рухнула, люди остервенились. Потянулись какие-то нелепые, мелкие войны, стычки с удельными соседями. Кладбища выползли на бывшие пахотные земли. Куда-то делась семья Серого, растворились товары и деньги, сгорели дома и сараи. Однажды Серый проснулся, глянул на дымное солнце и понял: никого тут нет, — только он один, да еще Бог на небе. Человек взвыл к Богу: что ж ты сидишь, мать твою непорочную?! Или я не тварь твоя? Что ж ты меня убиваешь? Я же служить тебе должен! Или тебе покойники лучше служат?
Бог что-то промурчал о смирении. То есть, о еще большем смирении. Серый плюнул в горелую землю и согласился смириться глубже, но в последний раз. И дал обет, что если смирение не поможет, то уж тогда, старый хрен, не жалуйся! Ты русских мало знаешь, всего 666 лет!
Серый подался в монахи, слил последнюю заначку в монастырский общак. Долго постился, каялся, болел. С трудом, но окончательно подавил шевеление плоти. И совсем уж примирился с Богом, как вдруг заметил, что коварный старик разбирается с ним не напрямую! Игумен Спасского монастыря Лавр стал строить Серого, заявил, что имеет от Бога прямое откровение по новой службе. Эту службу, — кому, неясно, зачем, непонятно, — нужно нести совсем не по-монашески. Физические данные Серого еще позволяли скакать верхом, плыть под парусом, колоть копьем, рубить кривой татарской саблей. И Богу, по словам отца Лавра, эти навыки очень нужны были. «А как же «не убий!»?», — спросил Серый. «А на хрен! — если Богу угодно», — отрезал Лавр…
Серый рассказывал медленно, плавно, обреченно, и Великое Солнце достало-таки собеседников в тени сарая. Перешли в темный угол гостиничной трапезной. Под резвое пиво рассказ потек быстрее. Выяснилось, что Спасский монастырь — это как бы и не монастырь вовсе, а военное поселение.
— Так я там был! — сказал Глухов, — и оружия не видел!
— Так тебе и покажут! А видел ты хоть одного старца, постника, отшельника?
— Да. Там был такой лекарь полуслепой…
— Ну, лекарю верхом скакать не надо, его в телеге возят. Наука лекаря с годами приобретается — как раз к седым волосам. Зато остальные? — Серый ударил воблой о стол.
— Да, остальные — как на подбор. Молчаливые, крепкие. На братской молитве поют строевым хором.
Серый прожевал пласт воблы, выдержал тревожную паузу и заявил неслыханное. Будто в Спасском угнездилось некое Крестовое братство, вернее не все братство, а только его передовой, ударный отряд в сотню сабель.
— Само Крестовое воинство сидит в Спасском и по другим монастырям, а Крестовые Отцы, я так считаю, засели в Ростове, у архиепископа… «Надо было ему пива не давать!», — не поверил Глухов.
— И зачем это братство?
— Тут, понимаешь, какая штука! — возбудился Серый, — попы считают себя верхушкой народа. Они и грамотные, и философию понимают, и к Богу ближе всех. И их бесит, что миром правят нехристи! Не в том смысле, что жиды и магометане, а в смысле, что не всерьез принимающие Христа. То есть, миряне, князья, цари. Грешники. И кажется святым отцам, что их подвиг — исправить этот мир, принести в него веру, внушить надежду, возбудить любовь и все такое… — А кто же спорит, — хмыкнул Глухов, подливая.
— Никто не спорит. Однако, медленно исправляется. То есть, не исправляется вовсе. И не внушается… — Зато возбуждается, слава Богу, исправно, — хихикнул Иван, и Серый зауважал его окончательно.
— Короче, Отцы больше ждать не желают, тем более, при этом царе. Все ему — война, блуд, казни, оскорбление святынь, расточение монастырей. И начали Отцы готовиться к последней битве. Стали собирать отряды. И не из наемников, беглых, сброда перекатного, а из крепких монахов. И еще стали воспитывать молодых волчат из военных и чумных сирот. В этом деле главное, чтоб никто не продал…
— Ну, брат, такого не бывает!..
— Бывает, если хорошо пообещать.
— Что можно обещать монаху, кроме царства небесного?
Серый хитро прищурился, и оказалось, что у него очень неглупое лицо.
— Так если они царство Божье устроят прямо на земле, знаешь сколько в этом царстве князей да бояр понадобится?
— Сколько? — Глухов уже сам дураком выглядел.
— Сколько звезд и облаков на небе! Или ты думаешь, что они старых бояр оставят? Нет, брат. По старым сказано прямо: искоренять огнем и мечом!
Теперь уже Иван потянул паузу, пережевывая воблу и страшную, грандиозную картину, нарисованную Серым.
— А ты, значит, в Крестовое войско не захотел?
— Нет. Я навоевался. И к тому же обет Богу, — это, знаешь, не шутка!
— Какой обет?
— Ну, послать Бога на хрен, если соврет.
Странную логику Серого пришлось размачивать дополнительным пивом, и Серый досказал-таки свою повесть.
— Объявил я Лавру, что воевать не желаю, в седло мне лезть нельзя… «Почему?!», — грозно рыкнул Лавр.
«Я, отче, не для того свой грех стреножил, чтобы его седлом натирать и шпорить на радость дьяволу».
Хороший получился ответ, наглядный. Лавр проникся картиной взнузданного, натертого, пришпоренного греха и усадил Серого в сырой погреб до окончательного решения. А поскольку, из братства выхода нету, то решение это виделось однозначным — мешок, камень, Волга.
Серый бежал из Спасского три недели назад. Теперь ошивается здесь, в Ярославле. Нашел попутчиков из местных кабальных крестьян. Собираются в Дикое поле, к ногаям, казакам, к черту, а хоть и в Казань, к татарам. Так что, очень им не нравится монастырская суета, слежка, вообще эти верховые монахи.
Серый допил пиво и на закуску поделился ощущением, что основное Крестовое войско находится где-то под Ростовом. По крайней мере, туда ежедневно скачут спасские посыльные.
Глухов не решался верить, но поспрашивал еще.
— Слушай, а ты не знаешь о печатных мастерах? Одного звали Мстиславец, другого обзывали Хреном Вареным, но это неточно.
— Не-е… — протянул Серый, роняя воблу, — не припомню.
— Их пригнали в Спасский лет семь тому. На исправление. Они мастера книги делать.
— Нет. — Серый уронил голову.
Последующие расспросы были безрезультатны. Серый растерял монашескую трезвость, и последнее, что смог выдавить, было сложносочиненным и сложноподчиненным матерным предложением. Предлагалось идти в определенное место, седлать взнузданный грех, скакать к природной нашей матери. При этом подчеркивалось, что мать эта чужда непорочных вифлеемских обычаев. Напоследок Серый чисто по-русски рванул рубаху и ткнул грязным пальцем в израненную, обожженную грудь. Креста на ней не было.
