Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые

Море под днищем плещет, солёными брызгами швыряет в лицо Петруне. Короткая цепь от ноги к лавке растёрла кожу до мяса. Рядом на такой же цепи другой раб в одних портах, без рубашки. Мускулистый, загорелый. День и ночь молчит, на еду не смотрит. Попробовал Петруня заговорить с ним, да тот ни слова по-русски не понимает. А глаза печальные смотрят, и кажется, что ничего не видят.

Корабль большой, со множеством парусов. На самой середине шатёр распят. Вышел оттуда хозяин в хитоне, подошёл к Петруне и рабу, поглядел и снова удалился. А вскоре подошёл безбородый надсмотрщик, в одной руке палка, а в другой сосуд с питьём, протянул рабу. Тот отвернулся. Тогда надсмотрщик принялся колотить раба палкой. Поднял тот кулаки, но цепь дёрнулась, и раб упал. Лежал долго, не замечая побоев. В ту же ночь, не слышал Петруня, только утром заметил, удушил сам себя раб. Дотянулся до конца верёвки от паруса и повис на ней.

Подошёл надсмотрщик, отковал цепь, кинул мёртвое тело за борт. Плеснуло оно и скрылось в пучине.

Страшно стало Петруне, заплакал он беззвучно. Долгими ночами всё чудились ему звон цепи и тень прикованного раба.

Боян строфа к строфе песнь слагает. Резец в искусных руках мастера дивное диво творит.

Глядит Петруня и ахает. Был кусок камня цвета белого с прожилками - и в голову человеческую обратился. А мастер, грек худосочный, в чём и душа держится, разными инструментами мраморное чело, нос и ланиты прошлифовал, натёр до блеска и, отложив всё в сторону, похлопал Петруню по плечу, сказал:

- Базилевс Василий!

Потом поднял кверху палец, проговорил торжественно:

- О, рус Петра, придёт час, и ты глянешь на форум[40] Августеона!

Петруня не решался спросить, что же это за форум, куда обещает его сводить мастер Анастас.

Мастерская Анастаса светлая и просторная. Но везде, на полу и полках, где разложен всевозможный инструмент, и даже на спальном ложе мастера лежит мучным налётом мраморная пыль и крошка.

Анастас не раб. Но у него нет семьи, и живёт он здесь же, в мастерской.

Петруня спит в мастерской на куче хлама в углу. Работа его пока несложная, знай присматривай, как резец Анастас держит и как молоточком ударяет.

- Учись, рус Петра, - подбадривает мастер.

Иногда Анастас разведёт какой-то белый порошок, замесит, как тесто, и они с Петруней лепят фигуры животных или статуи. Анастас доволен учеником, умелец, каких редко сыскать.

Кое-когда спускался в мастерскую хозяин в хитоне, походит, поглядит и снова уйдёт.

Наконец наступил день, когда Петруня с Анастасом направились на площадь Августеона. Было уже за полдень, но жара не спадала. Улицы круто поднимались вверх, потом снова спускались лестницами. Петруня сообразил, что город стоит на холмах. И дома строятся здесь чудно, каждый на своей площадке, выступом.

С высоты холма виднелось море. Издали оно синее и тихое. Даже несмотря на жару, в городе людно и шумно. Константинополь оглушил Петруню. Анастас вёл его долго. Они прошли длинную, мощённую плитками улицу, сплошь усаженную зелёными деревьями, за которыми выглядывали огромные каменные здания с окнами чуть не на полстены, мраморными подъездами и колоннами, булочными, откуда маняще пахло печёным хлебом, с просторными лавками и дремлющими купцами у дверей.

Нередко встречались церкви. Некоторые были побольше тех, что видел Петруня в Киеве. Крыши на них что шишаки боевые на воинах и позолотой отливают на солнце, как княжий шелом.

Идёт Петруня, любопытствует молча. Незаметно вышли они на площадь, мощённую мрамором. И тут Петруня рот от удивления открыл. Хоромины, куда там княжескому, одни больше других и всё какими-то чудными переходами, мостками меж собой соединены. Окружённые железными решётками, они утопают в зелени и цветах.

То, рус Петра, дворец базилевсов, - пояснил Анастас. - А то, вишь, изваяние базилевса Юстиниана.

В центре площади на огромном мраморном основании высилась высокая бронзовая колонна. На её вершине гордо сидел на коне в доспехах и мантии бронзовый Юстиниан. Левой рукой он зажал земной шар, увенчанный крестом, а десницу[41] простёр на восток. Весь форум Августеона украшали колонны, портики, а за ними высились стройные ворота.

Долго не мог прийти в себя Петруня. До чего же красиво. Замер, и только глаза сами собой медленно ползают с одного на другое. А вокруг люд сновал, смеялся и шумел, кричал и ругался.

Анастас присел рядышком на корточки, передохнул. Потом тронул Петруню за руку, промолвил:

- Пойдём, рус Петра.

На полу разостлан лист пергамента. Ползая на четвереньках, Анастас выводит на нём замысловатые линии и кружочки. Петруне мудрено, но мастер поясняет:

- Сие план кириакона[42]. Дом Господень будет. Сие, гляди, фундамент, на нём весь храм стоит, а посему крепок должен быть. Это апсида[43]. А это своды и купола.

Петруня тоже опустился на колени, так лучше следить за рукой Анастаса, запомнить, что к чему.

Для зодчего сей план что папирус. По нему из камня зодчий почнёт строить и узорочьем украшать, - говорил Анастас.

- Ты, Анастас, зодчий? - спросил Петруня.

- О да! - с гордостью подтвердил мастер и добавил: - И ты, рус Петра, тоже станешь зодчим.

Ночью Петруне приснился Киев. Они с мастером Анастасом на пустыре место размерили под шнур, по углам и по диагонали. А потом, не успел Петруня опомниться, уже стоит храм готовый. И будто это не какой-нибудь храм, а сама десятинная церковь. И попом в ней тиун Чурило, а дьякон - воротний мужик.

Сон на невидимых крыльях перенёс Петруню на берег Днепра, к перевозу. Паромщик, дед Чудин, выспрашивал его о житье на чужой стороне. Петруня плакал и просился домой.

Пробудился он, но в думах ещё долго блуждал по Киеву.

СКАЗАНИЕ ВТОРОЕ

1

В низкой и тесной каморе полумрак и сырость. Законопаченные болотным мхом голые стены потемнели от времени. Вплотную к слюдяному оконцу прилепился одноногий столик, рядом накрытое грубым холстом узкое дощатое ложе.

День едва начался, а епископ Колбергский Рейнберн, худой, выбритый до синевы старик, одетый в чёрную сутану, уже склонился над листом пергамента. Епископ морщится, и кожа на лбу собирается в складки. Он обмакивает тростниковую палочку в бронзовую чернильницу, аккуратно выводит:

«…С того часа, милостивый король, как по вашему изъявлению покинул я отчизну, землю Польскую, и стал проживать на Руси в граде Турове святым духовником и наставником при распрекрасной Марысе, дочери вашей и жене князя Святополка, дела мои и помыслы обращены к тому, чтобы приобщить молодого русского князя к нашей латинской вере, наставить его на путь истинный, в любви к вам и нашему отечеству…»

Рейнберн пожевал тонкие бескровные губы, снова обмакнул тростниковую палочку в чернила:

«…В том многотрудном деле я уповаю на Господа, который укрепляет мой разум и облегчает мне путь к душе князя Святополка…»

Тихо в каморе, только поскрипывает тростниковая палочка по пергаменту да иногда сухо закашляется епископ.

«…А дочь ваша, любимая Марыся, в истинной вере устойчива и к ней мужа своего склоняет, хотя князь Святополк держит при себе духовника веры греческой - » пресвитера[44] Иллариона.

Проведал я доподлинно, что тот Илларион к Святополку приставлен князем Владимиром для догляда, ибо нет ему веры от киевского князя».

Епископ затаил дух, рука перестала выписывать значки. Ему показалось, что буквица «О» вдруг ни с того ни сего подморгнула и насмешливо выпятила губу, ну точь-в-точь, как это делает пресвитер Илларион.

- Наваждение? - прошептал Рейнберн и зло сплюнул, нажав на тростниковую палочку.

Чернила брызнули по пергаменту.

- О, Езус Мария! - вскрикнул епископ и, отложив перо, заторопился слизнуть чернила языком.

Во рту стало горько. Рейнберн набрал щепотку песка, присыпал написанное и, свернув пергамент в трубочку, кликнул дожидавшегося за дверью молодого монаха:

- Доставишь в руки короля, сын мой!

Монах приподнял сутану, упрятал письмо в складках не первой свежести белья, с поклоном удалился. Рейнберн долго стоял не двигаясь. Мысль перенесла его на берега Вислы, в далёкую пору отрочества. Епископ увидел на миг родную деревню и себя совсем юным… В туманном воспоминании промелькнуло лицо женщины. До боли знакомые черты. Кому принадлежали они? Да матери же!