Олег Гончаров - Ночь Сварога. Княжич
– Это… обратно повернули. А?
– Если б так… – посадник головой покачал. – Только не повернули они. И не повернут. Им на Коростень надобно. А путь один. Через нас.
– Болярин! – крикнули со стогня. – Так греть воду, аль нет?
– Грейте, – ответил он, как отрезал.
– Что же они затевают? – повторил, вновь повернувшись к переправе. – Что затевают?
И тут тишину разрезал резкий свист.
– Смотри, болярин! – ткнул пальцем вдаль ратник. – Что это?
А свист все нарастал. Еще мгновение, и над головами изумленных древлян пронеслась огромная стрела. Перелетела над градом и с треском врубилась в лес за противоположной стеной.
– Мазилы! – крикнул молодой ратник, спустил порты и в бойницу свой голый зад показал. – Вы лучше сюда стрельните. Все одно не попадете!
– Вот они, Перуновы стрелы, про которые Вязга говорил. А я-то думал… – казалось, посадник был разочарован. – Слышь, Радоня, – крикнул он дородной поварихе, – накрывайте прямо на стогне. Обедать пора…
– …девять… десять… – продолжал считать Асмуд, – одиннадцать… – он понял, что все пальцы загнул, и уже продолжал просто так, – двенадцать… тринадцать… четырнадцать… все. Пролетела.
Тем временем, воины, нарадовавшись вволю, принялись привязывать горшки к стрелам.
– Четырнадцать, – повторил ярл, отмерил четырнадцать вершков на шнуре, торчащем из узкого горла кувшина.
Потом то же самое сделал и на другом горшке, подумал немного и укоротил второй шнур еще на вершок.
– Заряжай! – приказал он воинам…
На стогне уже обед заканчивали, когда в небе вновь раздался свист.
– Во, – сказал кто-то, – Перун новую стрелу пустил.
– Пускай, – ухмыльнулся посадник, – а то ворон слишком много развелось. – Вот ведь людям заняться нечем, – хотел добавить он, но не успел.
Новая стрела, пролетая над городом, вдруг странно хлопнула. Вспухла огненным шаром. Оглушила людей весенним громом среди ясного неба и пролилась жидким пламенем на стогнь.
– А-а-а-а!.. – страшно заголосила Радоня.
В испуге черпаком прикрылась. А через мгновение крик ее утонул в реве упавшего на людей огненного шквала.
С воплями все бросились врассыпную. Старались укрыться от пыла и жара. Да какое там. Разве от Пекла укроешься?
Огненный ливень хлестал беспощадно, не жалея людей.
Не понял посадник, как очутился под вспыхнувшим столом. Прополз вдоль него, наружу выглянул и почуял, как волосы на непокрытой голове дыбом встают.
Прямо на него бежит мальчонка лет шести. Из огнищанских чад, что за стенами Малина от врагов укрылись. Бежит и обезумевшим факелом пылает. Кричит он так, что, кажется, еще немного, и сердце посадника не выдержит. Жутко кричит. А пламя жрет его. Тварью ненасытной. Истязателем безжалостным.
Выскочил посадник из-под стола…
Схватил ковш с водой…
Плеснул на мальчонку…
Отпрянул в ужасе.
От воды еще пуще огонь вспыхнул26.
– Ма-а-а-ма! – захлебнулся криком мальчишка.
Упал.
Затих.
А вокруг люди полыхающие мечутся. Вонь стоит нестерпимая.
Копотью воняет…
Плотью горящей…
А посадник так и застыл с ковшом в руках.
Стоит…
Безумными глазами смотрит на догорающего…
Поделать ничего не может.
– Болярин! Болярин! – сквозь крики и огненный рев слышит посадник и с трудом понимает, что это его зовут.
– Болярин! – подбежал к нему ратник. – Поляне с русью на штурм идут!
– Где? – спросил он, а сам от мальчонки глаз оторвать не может. – Где они?
– К переправе подходят!
И очнулся посадник от страшного сна.
– Кто живой?! – орет. – На стены! – а сам чует, как по щекам его слезы текут.
Утерся быстро, чтоб не видел никто.
Отшвырнул бесполезный ковш.
– На стены! – на бегу крикнул.
Вверх по лестнице влетел.
Дышит тяжело.
На переправу с ненавистью смотрит.
А там уже войско вражье.
– Звери, – прошептал посадник. – Звери лютые…
В третий раз махнул Асмуд своим топором. И ушла последняя стрела с огненным гостинцем.
Не выдержали канаты, что держали приспособу. Полопались. От этого подпрыгнула станина. О землю ударилась. От удара рама треснула. Так она теперь без надобности.
– Хвала тебе, Один! – крикнул ярл.
И крик этот подхватили варяги.
– Хвала тебе, Один!
А стрела перемахнула через реку, над полянским воинством пролетела и взорвалась над башнями воротными. Пролила на тесовые крыши свой огненный дождь.
Запылали башни. Пробежался алый ручеек по крыше, стек по стене на дубовые ворота. И ворота пламенем занялись…
К вечеру каган Игорь взял Малин-град.
Хозяином въехал через догорающие ворота. Остановил коня посреди площади. Сурово, как и подобает захватчику, взглянул на кучку защитников, окруженных плотным кольцом.
Не больше десятка их осталось. Обожженные. Израненные. Закопченные. Они молча ждали своей участи.
– Кто тут за старшего у вас? – спросил каган.
– Я, – ответил замазанный сажей не старый еще человек с выбитым правым глазом, опаленной бородой и надорванным ухом, и сделал шаг вперед, придерживая перебитую руку. – Посадник я малинский.
– Если хочешь жить, целуй стремя и на верность присягу давай, – сказал Игорь.
– Я уже один раз стремя целовал, – ответил посадник, – князю моему, Малу Древлянскому. И по сто раз присягать не приучен.
– Смелый, – усмехнулся Игорь. – И как же звать тебя?
– Нет у меня больше имени. Вместе с ним, – показал он на сгоревшие останки мальчишки, что все еще лежали на стогне, – вы мое имя сожгли.
– Как же ты без имени в Сваргу пойдешь? – удивился каган.
– Ничего. Там Даждьбог своих от чужих отличит.
Спустился с коня каган киевский, подошел к пленникам. Оглядел.
Два ратника молодых, почти мальчики. Смотрят зверенышами затравленными.
Девчушка к материнскому подолу прижалась. Разорван у матери подол почти до пупа. Видно, потешились с ней воины. И девчонку в покое не оставили. Трясет ее мелкой дрожью. В коленки материнские лицо спрятала.
Баба дородная. Волосы у нее на голове почти совсем выгорели. Лысая стоит. Глаза потупила.
Мужичек огнищанин, рожа от побоев распухла, а из-под синюшных мешков колючкой взгляд ненавидящий.
Рядом кто-то сильно обгоревший лежит, и не разберешь то ли мужик, то ли баба. Сплошной ожог сукровицей сячится. Стонет тихонько, но жив еще. Или жива?
Наконец, к посаднику подошел. Посмотрел ему в уцелевший глаз. И что-то увидел там такое, от чего передернуло его.
Отвернулся каган.
Отошел прочь. Асмуда подозвал:
– Что с ними делать будем? – спросил.
– Под нож всех, – ответил старый варяг.
– И баб тоже?
– Всех, – уверенно сказал Асмуд. – Это для других острасткой будет.
– Ну, как знаешь, – кивнул каган.
Он подошел к еще тлеющей лестнице и поднялся на стену. Красивый вид открывался с нее. Переправа как на ладони. Удобно. Жаль, что обгорело здесь все.
– Нужно будет восстановить, – подумал Игорь.
Потом обернулся и окинул взглядом свой новый город. Сильно он пострадал от греческого огня. Так это дело поправимое…
– Прими, Перун! – услышал каган.
Это внизу началась резня…
Игорь стоял на крепостной стене. Смотрел сверху на кровавую бойню. Во все глаза смотрел и ужасался от того, как пьянит, как щекочет ноздри запах горелой плоти и горячей человеческой крови…
С Вязгой я встретился спустя почти тридцать лет. Как раз с племянником27 на Новгородский стол ехали28. Решили по дороге на уток поохотиться, да по пути на избушку лесную наткнулись.
Так я со старым Вязгой знакомство свел
Семью он все-таки потерял. Не сдержал обещания старый варяг. Надругались над женой и дочерьми его ратники. А потом повесили, чтоб под ногами не болтались. Хотели и Вязгу повесить, да сбежал он.
В чаще избу поставил. Охотой да рыбалкой жил. О мести не думал. Не герой он. Огнищанин обычный. Так и тянул лямку жизни потихоньку. Дни и лета не считал.
Иногда на него охотники набредали. Им-то долгими вечерами он и рассказывал историю о том, как держался и как пал город древлянский, Малин-на-Ирше.
– Вот только не помню, как того посадника звали, – закончил он свой рассказ. – А может, и не знал никогда…
12 июля 942 г.
На высоком берегу Ужа, на гранитном утесе, гордо и неприступно высились дубовые стены стольного города древлянского Коростеня.
У подножия крепости, но на почтительном расстоянии, опасаясь древлянских стрел, остановил войско Игорь. Здесь, на окраине деревеньки Шатрище, они вместе с Асмудом решали, что делать дальше.
Игорь восседал на своем коне, а рядом, оперевшись на рукоять топора, стоял старый варяг. Он снизу вверх смотрел на кагана, но в его взгляде не было ни капли почтения.
