Юзеф Крашевский - Борьба за Краков (При короле Локотке)
— Что тебе за дело до нее! — возразила мать. — Не пойдет за тебя замуж богатая мещанка, да и ты не поженишься с ее лавкой!
— Ну поженюсь не поженюсь, я об этом не думаю, — весело отвечал Мартик, — а время проведу с ней весело. Она и покутить, и посмеяться любит, а если кто и дальше пойдет, она из этого шума не сделает. Правда, мне до нее мало дела, но вот люблю ее, что бы там ни говорили, и она должна быть моей.
Не понравились эти легкомысленные речи старику, и он перевел разговор на самого Мартика, радуясь, что чехи не захватили его. Мартик на это пренебрежительно махнул рукой.
— Чехи! — сказал он. — Да они сами едва ли выберутся живы оттуда! Уж скоро будет им там тесно!
Мартик, проголодавшись в дороге, попросил, чтобы ему дали поскорее поесть перед тем, как идти спать. Родители осторожно расспрашивали его о том, что он делал в Кракове.
— Да еще ничего не делал, надо сначала оглядеться, — отвечал он. — Почти никого не видал и ни с кем не разговаривал, потому что засиделся и застрял у вдовы.
— Да ну ее к Богу, эту проклятую немку, — проворчал Збышек. — Что, мало тебе других? Все это только глупости! Еще чехи и немцы застанут тебя у нее и побьют.
Но Мартик оставался при своем мнении и не внимал уговорам.
— За что же они будут набрасываться на меня? — сказал он. — Каждый имеет право поговорить по-хорошему с красивой женщиной. Да она к тому же вдова, никому за себя не отвечает, сама себе госпожа. Я уж встретил у нее и немцев, и других, и все мне были рады!
Слова эти удивили родителей, но так как они относились к Мартику все с большим уважением, то и теперь решили, что он Уж знает, что делает.
На другой день Мартик, несмотря на то, что поздно лег спать, встал рано, с вечера отдав приказание Хаберу разбудить себя. Наскоро поел и, оседлав коня, тотчас же поехал в город, как будто его там ждали неотложные дела.
Эта поспешность и молчание навели старика на мысль, что у сына были в городе дела поважнее свидания с Гретой. Но он не посмел расспрашивать его, потому что тот явно не хотел ничего рассказывать, значит, так было надо. Он всегда отличался словоохотливостью и, если уж отмалчивался, ясно, что на то была какая-нибудь причина.
Збышек нашел большую перемену, происшедшую за эти два года в характере сына. Появилась твердость, быстрота соображения, видно было, что у него было достаточно жизненного опыта, и даже по наружному виду он уж не был похож на простого наемника в военной службе. Он привез с собой много прекрасных нарядов, хотя и не все были ему впору, а некоторые, видимо, сильно поизносились на войне. В то время никто не считал предосудительным такое присвоение чужой собственности, потому что воины, особенно же те, что не получали жалованья, грабили, где только могли, и не только не стыдились этого, но даже гордились. И кошелек Мартика, который он отдал отцу на хранение, был туго набит крупными пражскими монетами; кое-что перепало и родителям. Матери он привез также золотую цепочку и кольца. Родители гордились сыном, который рассказывал им, как любил его князь. Збышек догадывался, что, может быть, по его приказанию он и ездил в Краков на разведку. Это подтверждалось и тем, что он, хотя и стремился ночевать дома, приезжал поздно и рано утром снова возвращался в Краков.
Так продолжалось с неделю. Родители уже успокоились, что ему не угрожает в Кракове никакая опасность, если он так смело ведет себя, когда однажды, вернувшись поздно ночью, Мартик отозвал отца в дальний угол для тайной беседы.
— Послушайте-ка, — сказал он, — может случиться, что кто-нибудь приедет ко мне из Кракова. Правда, мы не можем устроить хорошего угощения, но это не беда, самое важное, чтобы мы могли поговорить свободно, без помехи. Я завтра рано уеду, а к полудню вернусь кое с кем. Приедут несколько немцев из Кракова. Пусть бы матушка испекла белый хлеб и приготовила сыр и пиво, чтобы гости не уехали от нас голодными.
Збышек почесывал у себя в голове, вспоминая, как приехали к нему босковичевы люди и как их с Топором схватили и арестовали. Боялся он, как бы и теперь не случилось чего-нибудь подобного. Старик догадывался, что готовился заговор.
Но Мартик, угадав его мысль, принялся весело уверять отца, что ему решительно нечего бояться. И Збита, хотя и неохотно сначала, стала приготовляться к приему обещанных гостей, жалуясь только, что ей придется стыдиться за свое убожество. Но она и не подумала противоречить Мартику; надо было повиноваться ему, оба они угадывали, что через него говорит с ними сам пан.
Едва только рассвело, Мартик сел на коня и исчез.
В доме все убрали, пол хорошенько подмели, накрыли стол, Збышек привез из города, что только мог достать, расставлял мед и пиво, белые калачи и мясо для гостей.
В полдень услышали ржание коня Мартика. С ним вместе приехал невысокий худощавый человек, более похожий на сельского ксендза, чем на рыцаря, в плохом вооружении, сутуловатый, с маленькими подслеповатыми глазами, которые он щурил, когда хотел что-нибудь рассмотреть.
На вид он был уже немолод, казался оробевшим и неловким в обществе новых людей, как будто он где-то засиделся и отвык от движения и от разговоров.
И хотя одежда его не отличалась изысканностью, но Мартик оказывал ему величайшее внимание и усадил на первое место, что его нисколько не удивило; видя это, Збышек догадался, что перед ним какой-нибудь очень важный человек. Сидя на лавке, гость не обнаруживал никакого желания вступить в разговор, он щурил глаза, покашливал, поправлял пояс и чего-то ждал.
Збышек готов был дать присягу, что это переодетый ксендз: на ногах у него не было шпор, а меч висел так, как будто он сам не знал, что с ним делать.
Когда его стали угощать пивом, он отказался, выпил только маленький кубок меду и съел кусочек белого хлеба, но и то без особого удовольствия.
Несколько раз он беспокойно поглядывал на Мартика, и тот шепотом успокаивал его и выходил в сени поглядеть и послушать, не едет ли кто.
Наконец приехали на телеге гости из Кракова. Хотя они были все скромно одеты, но Збышек, часто проходивший мимо ратуши возле рынка и знавший знатнейших лиц города, так как ему часто показывали их, узнал в них богатых мещан, купцов и членов городского совета, Павла с Берега и Журдмана из Писар.
Они накинули на себя в дорогу старые плащи, надели полинявшие шапки, но когда их ввели в комнату и они скинули с себя верхнюю одежду, под ней оказалось дорогое и хорошее платье, какое носят богатые люди. Они были одеты по немецкой моде и не имели оружия, только в руках у них были дубинки, а за поясом ножи.
Павел с Берега, силезец родом, давно уж переселившийся в Краков, был полный, высокий мужчина с круглым лоснящимся лицом и выпуклыми глазами; Журдман — худой и длинный, с широкими ногами, расставленными, как утиные плавники, был более похож на шваба. Оба они с некоторым страхом войдя в дом Мартика, подошли прямо к лавке, на которой ждал их приехавший раньше гость с прищуренными глазами.
Тогда сын без долгих разговоров приказал всем, даже отцу и матери, выйти из комнаты и оставить их одних. Приказание было тотчас исполнено. Двери закрыли, и Мартик остался на страже.
Новым гостям Мартик представил молчаливого человека, как судью Смилу.
Как иногда в лесу собака и хищный зверь, если встретятся неожиданно лицом к лицу, долго стоят и смотрят друг на друга, скаля зубы и меряя свои силы, так и краковские гости молча приглядывались несколько минут к судье Смиле, а он — к ним.
Наконец Мартик сказал с нетерпением:
— Ну что же, господа советники! Может быть, вы поговорите о дальнейшей судьбе города?
Осторожный толстый Павел буркнул:
— Не знаю, время ли говорить о судьбах города, когда им правят в замке, хотя и обгоревшем, чехи, которые и не думают уступать его.
— Это верно, — подтвердил Журдман, — город ничего не может сделать, пока не выяснится дело короля Вацлава. Чехи еще сильны.
Судья Смила тоже оказался осторожным в словах и долго жевал их и мямлил, пока решился сказать вполголоса:
— Но ведь город не будет предоставлен самому себе, если этот пан, который уже выгнал чехов из многих городов, подойдет к городским воротам и интересы города свяжет со своими.
Советники молчали, оглядываясь, не подслушивает ли кто. Беседа, как ледяная глыба, требовала известного времени, чтобы растаять, но она же могла вспыхнуть огнем: все поглядывали друг на друга с недоверием.
Павел пробурчал, что город пользовался привилегиями века Черного; надо было подтвердить ему, что у него будет по-прежнему свой суд, самоуправление и все права, без которых он не может обойтись.
Смила не возражал на это, но не хотел входить в подробности. Тогда Журдман заявил, что они не могут быть первыми, но и не останутся последними. Что они не будут силою защищать чеха, но и не изменят ему первые, потому что он тогда мог бы отомстить им, а он еще силен. Павел проворчал, осмелившись осудить чехов, что они требовали от города слишком больших налогов, что на околе они строили новый город, понемногу соединяя его со старым, а это угрожало старой части города, которая желала остаться тем, чем была раньше. Замок не играл для него никакой роли, город только присягал на верность князю или королю. Слова эти он произносил с таким выражением, как будто хотел дать понять, что они не были расположены к чехам, потому что те их притесняли, но не привяжутся и ни к кому другому, если это будет связано с потерей для них свободы.
