Н. Северин - Тайный брак
Голос девушки прервался в рыданиях.
Много причин было у нее плакать, кроме той, к которой она придралась, чтобы дать, наконец, волю душившим ее слезам. Горько и смутно было на душе бедной Людмилы. С каждым днем чувствовала она все больнее тонкую сеть мерзкой интриги, опутывавшей ее со всех сторон вследствие усилий людей таких к ней близких, что искать против них защиты было не у кого. И, конечно, все это делалось с целью предать ее, слабую и беспомощную, во власть ненавистного человека. Она вздрагивала от ужаса и стыда при мысли о том, что ждет ее. Неизвестность усиливала ее страх и тоску. Как бороться с тем, чего не знаешь? Как противиться тому, чего не понимаешь, чему и имени не подберешь?
О замыслах против нее Людмила могла только догадываться по тому, как старательно отдаляли ее от всех, кто мог бы открыть ей глаза на истину. Прислуге было так строго запрещено разговаривать с ней и отвечать на ее вопросы, что Дуняша иначе как в сопровождении горничной Дымовой не входила к ней; точно так же не оставляли ее одну и с Макаркой-волосочесом даже на минуту.
Главная зачинщица всей истории, ее сестра, Панова, никогда не произносила имени князя Потемкина в присутствии Людмилы, но последняя не могла не догадываться, что ей готовится встреча с ним каждый раз, когда Елизавета Алексеевна присылала карету или сама заезжала за ней: ее туалет так тщательно осматривали, так заботились, чтобы она была одета и причесана к лицу. Наконец, в последнее время стали мало-помалу и проговариваться; брат прямо спросил ее — желает ли она сделаться самой знатной и богатой дамой после императрицы? И это после того, как светлейший осведомился о том, что думает она о переезде на юг. Ясно, что надеются выдать ее замуж за страшного князя. Богаче и знатнее его нет вельможи в Российском государстве, и живет он на юге.
Спасения ждать было неоткуда. Нельзя было не видеть, что все окружающие принимают более или менее деятельное участие в заговоре против нее, Людмила угадывала это по озабоченному виду отца, по растерянности матери, по тому, как оба они избегали ее взгляда и отклоняли всякую попытку с ее стороны приблизиться к ним и искать у них защиты. А как старательно мешали ей видеться с прабабкой! Знали, что старуха не одобрит их замысла.
Да, все эти дни Людмила была очень несчастна, но, когда узнала, что отъезд ее милого за границу состоялся, что их мимолетная встреча на бульваре была последней, что она не увидит больше его дорогого лица, она поняла, что была неблагодарна судьбе и жестоко заблуждалась, воображая, что больше страдать, чем она страдала, невозможно. Настоящее безысходное горе начиналось только теперь.
О, как желала бы она вернуть то время, когда она знала, что Рощин в городе, близко от нее и каждую минуту она может видеть его или слышать о нем! Он бывал у бабиньки. Сидя в гостиной за рукоделием или за арфой и прислушиваясь к неприятным намекам о необходимости для нее сделать большую партию, чтобы помочь семье выйти из затруднительного положения и самой жить в роскоши, она могла утешить себя мыслью, что, может быть, в эту самую минуту, в одном с нею доме, ее возлюбленный толкует о своей любви к ней и своих надеждах с дорогой ее сердцу старушкой, которая на все житейское смотрит не так, как все, видит счастье в любви и доверии, презирает то, что люди ставят выше всего.
Людмила так привыкла не отделять в своих мыслях бабиньки от Рощина, что, когда увидала в своей комнате Марьюшку, все забыла, и сердце ее забилось радостью и надеждой. Но — увы! — это длилось недолго: тотчас вспомнилась роковая действительность, и радость сменилась отчаянием.
— Владимир Александрович уехал! Скажи бабиньке, что он уехал! — вскрикнула она, заливаясь слезами.
— Бабинька знают, милая барышня, и изволят беспокоиться о вас. Три раза посылали меня вчера посмотреть, нельзя ли вас просить к нам прийти. Да и сама я, не дожидаясь их приказаний, много раз в девичью забегала узнать, нельзя ли вас на минуточку вызвать. Но, говорят, вас и вчера, и третьего дня пуще прежнего стерегут. «Никому, — говорят, — к нашей барышне доступа нет».
Марьюшка хотела что-то прибавить, но, заслышав шум шагов в соседней комнате, сочла за лучшее смолкнуть и боязливо оглянулась на дверь.
И Людмилу эти шаги заставили встрепенуться. Она перестала плакать, поспешно вытерла глаза и стала поправлять муслиновое фишю, перемявшееся и съехавшее в сторону.
— Это сестрица! Скажи бабиньке, что мне теперь никоим образом нельзя прийти к ней, — торопливо прошептала она. — И продержит она меня, верно, поздно! Ночью разве мне прийти к бабиньке? Не обеспокою я ее, как ты думаешь?
— Приходите хоть ночью, золотая барышня. Никогда вы их не обеспокоите. Какой уж у нас, у старух, сон! Да в последнее время — в тревоге и заботах о вас — бабинька почти все ночи напролет не изволят почивать.
— Так я приду, а ты уходи скорее, — сказала Людмила, указывая Марьюшке на маленькую дверь в темную горницу со шкафами и сундуками, из которой можно было выйти в коридор, не встретившись с Елизаветой Алексеевной, входившей в комнату сестры с противоположной стороны.
Минут через пять Марьюшка доложила своей барыне, что Панова увезла к себе их барышню на целый день.
— И уж так они торопились, так торопились, даже переодеться им не дали: как была барышня в утреннем платьице, так и поехала, — прибавила она. — Барышня спрашивали, можно ли им ночью к вашей милости прийти, когда, значит, все в доме будут спать.
— А ты ей что сказала на это? — с живостью спросила княгиня.
— Сказала, что ваша милость всегда им рады.
— Хорошо. Как услышишь, что приехала, стой у лестницы, чтобы провести ее. Не споткнулась бы, Боже упаси, в темноте!
IX
Весь день шел дождь, но, невзирая на дурную погоду, в доме Дымовых к вечеру все господа разъехались по гостям. Обед прошел в большом унынии. Сенатор ел мало, был так озабочен, что на заявление жены, что их дочь проводит день у сестры Елизаветы, ни слова не сказал и вышел из-за стола, не дождавшись последних блюд. Приживалки и бедные родственники примолкли и старались стушеваться, чтобы не раздражать своим присутствием хозяев. Лев Алексеевич тоже не кушал дома, но про него отец и не спросил, когда же Дарья Сергеевна упомянула имя сына, так нахмурился, что она смолкла на полуслове.
Отдохнув, по обыкновению, после обеда, барыня приказала запрягать карету и, нарядившись, поехала на бостон к Апраксиным. Час спустя уехал и барин.
— В котором часу приказала барыня приехать за нею? — спросила одна из горничных, встретившись с вернувшимся вместе с каретой выездным.
— К двенадцати, ужинать там будет, — ответил выездной.
Девушка побежала с этим известием к подругам.
Дом опустел и потемнел. Вся жизнь сосредоточилась лишь в людских да в передней, где при тусклом свете сальной свечки в оловянном подсвечнике казачки сначала мирно играли в козлы, но потом так развозились, что поднятым шумом обеспокоили старших. С проклятьями прибежал на расправу буфетчик, раздалось несколько увесистых пощечин, веселое хихиканье перешло в сдавленный вопль и плач, а затем все смолкло. Буфетчик задул огарок и, пригрозив еще раз при первом шорохе выпороть всех розгами, вернулся в свое логовище за шкафами с посудой.
До возвращения господ оставался целый длинный вечер. Челядь пользовалась им в свое удовольствие: кто, растянувшись на ларях в проходах и коридорах, высыпался, кто ушел в людскую, кто в кучерскую погуторить с земляками, а кто болтался в девичьей, где тоже работа шла вяло и говор и смех с минуты на минуту усиливались.
— И барышню, поди, рано домой не отпустят, — заметила горничная Стеша, бросая работу и лениво откидываясь на спинку деревянного стула, на котором она сидела в самом конце длинного стола, заваленного скроенным бельем.
Примостившись рядом с нею на низенькой скамеечке, кудлатый парень Кондрашка напевал ей шепотком отрывки из той вечной любовной песни, которая обладает исключительной привилегией никогда не надоедать людям.
Кондрашка был недавно взят с кухни в подручные к камердинеру молодого барина, и новая должность успела развить в нем столько наглости, что он не стеснялся волочиться за лучшей в дворне невестой, хорошенькой любимицей барышни Людмилы Алексеевны.
Опытная в искусстве пленять сердца кокетством, Стеша слушала его с притворным равнодушием и с пренебрежительной усмешкой. Ее фраза о возвращении домой барышни не относилась к Кондрашке; произнося ее, Стеша даже слегка отвернулась от своего воздыхателя к сидевшей рядом с ней с другой стороны девушке, но он хорошо понимал значение этой увертки и, близко пригнувшись к ней, прошептал:
— У вас теперь уж, может, барышни и нет.
— Как это нет? Куда же она девалась? — спросила озадаченная девушка.
— А вы тише! Дайте мне ваше ушко, я вам скажу.
