Юзеф Крашевский - Сфинкс
— А! Это барин! — воскликнула презрительно Франка.
— А! Это ваша милость! — повторил, низко кланяясь, жмудин. — Если бы панна Францишка ни знала, то не кричала бы так громко.
Так говоря, он улыбнулся, но горько.
Пан Томаш, страшно сконфуженный, забрался в угол и всячески подмигивал, чтобы его не выдавали. Он стыдился и сестры, и людей. Не то по расчету, не то вследствие каких-то остатков стыда, пан Томаш сам развратничал, но окружающих держал по внешности очень строго. Подозревал он всех, хотя чаще всего без причины, наказывая жестоко, а сам прикидывался невиннейшим человеком, самым примерным, хотя все кругом знали, как он себя ведет и что говорит. Но надо было делать вид, что ничего не знают. Бартек, входя в его положение, оглянулся, и со смехом сказал будто бы стоящим за ним у дверей:
— Это пустяки, пустяки. Кошка сбросила палку и наделала шуму. Добрый вечер панне Францишке! Как раз я проходил мимо, возвращаясь из Крумли, и услышал ее голос…
Тут он дал знак барину, что все уладил. Люди ушли, свет был потушен, и пан Томаш с Бартком ушли потихоньку; последний обратился к Франке:
— Пусть все-таки барышня закроет двери на ключ, а то кот иногда и ручку откроет, если сыр пронюхает.
— Ваша милость, — обратился Бартек к помещику, когда остались одни, — что же будет?
— А что может быть? Спасибо вам и…
— Ваша милость, как я вижу, не сдержали слова и слишком рано захотели наградить меня рогами. Я под знаком козерога не родился. Не годится мне жениться теперь на Франке.
— Хм! Хочешь торговаться?
— Зачем тут торг, когда это такое дело, что заплатить за него нельзя.
— Да я пальца ее не коснулся!
— Рассказывайте, а я знаю, что знаю! Вот и все!
Пан Томаш расхохотался, но сейчас же стал клясться:
— Далифур, пан Бартоломей, голова у меня болит, я хотел взять лявданских капель…
— Рассказывайте, а я знаю, что знаю! — повторил Бартек. — Теперь же я бы просил вашу милость оставить это. За то, что случилось, не мешает мне рот заткнуть, не спорю, не то, если люди — и я в том числе — начнут болтать… Вы ухаживаете за Магдаленой Снопко из Сухой Вербы, знаю. Я сам могу вам испортить дело разговорами. А там к этому чувствительны.
Сказав это, Бартек поклонился и ушел. Пан Томаш, сердитый и обескураженный, перестал делать попытки, хотя мысленно решил отомстить жмудину. Ему лезли в голову разные планы: то отказать в приданом, то дать старых коров и тощих кляч; но он рассчитывал на будущее, не хотел настроить враждебно Франку — и бросил их. На свадьбе проявил великодушие, и молодые уехали с подарками, с благословением панны Вероники, вполне счастливые.
Пан Томаш стоял на крыльце, глядя на уезжающих с довольно глупым выражением, почесывая голову. Сестра улыбалась над чулком, а он шептал:
— Люли, люли, надули. Далифур, хитер этот жмудин… Пожалуйста, панна Вероника, рюмку старки… Черт же знал, что он такой ловкий.
Между тем, как Бурда печалится на крыльце, Бартек на шоссе напевает радостную песню, подгоняет пару толстых лошадей, за которыми бегут здоровые жеребята, а сзади, привязанные к наполненной вещами бричке, поспевают две прекрасные коровы. Жена сидит на зеленом кованом сундуке; кругом нее ласкающий глаз хаос корзин, картонок и т. п. вещей. С боку выглядывает прелестная выкрашенная прялка и прясло.
За ними нанятый пастушок погоняет несколько штук овец и свиней, все время сворачивающих с шоссе в поле. Бартек поглядывает на свою Франку, прекрасную как королева, но какую-то печальную, в раздумье. Но в его глазах, когда он посмотрит на оставленный ими двор, сверкает то улыбка радости, то насмешки. Он не обращает внимания на камни, подбрасывающие колеса, настолько прелестно личико жены. Он то и дело обнимает ее глазами и покачивает головой, словно не веря счастью; потом подгоняет лошадей, торопясь домой. Поздно вечером приехали в Березовый Луг (так называлась местность, где была выстроена изба Бартка) и там застали гостей, приглашенных заранее на торжество из местечка и из двора старосты. Смущенная Франка едва взглянула на разукрашенную избу, расставленные столы и собравшихся любопытных гостей. Была прекрасная ночь, плясали на дворе до утра при луне и лучинах; пьяные отдыхали под деревьями и каменной стеной.
На другой день с утра изба опустела, молодые остались наедине. Бартек, убирая в сенях, задумался.
— Стоит пойти поблагодарить св. Антония за женитьбу; что женился я, так женился. Должно быть верно, что смерть и жена Богом суждена! Кто бы мог ожидать! С такого двора такое сокровище увезти! Да, это сокровище и драгоценность! А! ангелы на картинах в костеле не так красивы, как она. Степенная, с приданым, все что нужно приносит в дом. Но лучше всего, что тиха как ягненок, послушная и будет мне подчиняться. Буду я барином! Буду я барином!
Так раздумывая, он запел:
— "Мне все ни по чем! Мне все ни по чем!"
Франка уже побывала во всех уголках, хозяйничала в кладовой, в хлеву, даже в конюшне; свои сундуки с запертыми в них деньгами (своим приданым) поставила на кирпичи у изголовья кровати. Повесила образа, привезенные с собой; приготовила обед, накрыла на стол и позвала мужа.
Бартек, заложив руки за спину, прогуливался по двору.
Бартек был всем доволен и в прекрасном настроении. После обеда, вытерши рот и перекрестившись, уселся поудобнее и спросил:
— А где, душенька, ключи от денег?
— У меня! — кратко и сухо ответила жена.
Эти слова сопровождались таким взглядом, что Бартек остолбенел.
— А! а! — промолвил он, — я думал…
— Если нам понадобятся деньги, — продолжала Франка, — то посоветуемся и я дам.
— Посоветуемся, посоветуемся! — повторил, качая головой, Бартек. — До сих пор я искал совета только у себя.
— Понятно, так как меня не было. Теперь будешь советоваться со мной, — промолвила жена.
— Понятно! — сказал, теряясь, жмудин.
— А то как же!
В глазах и словах Франки было столько воли, несмотря на ласковость и красоту, что Бартек только теперь спохватился, что приобрел себе барыню.
— Ой! Почему вы мне этого раньше не сказали! — заворчал он. — Я бы тогда подумал, стоит ли жениться.
— Теперь уже думать не о чем, — ответила жена. — Я вышла за тебя, так как мне нужно было уйти оттуда, хотя я знаю, что ты франт, любитель выпивки, лентяй, а работаешь, когда захочется, вернее — по настроению. Но с Божьей помощью это все можно переделать.
— А что переделать? — спросил Бартек, все больше удивляясь.
— Будем вместе работать от души, собирать…
— Да какого лешего собирать?
— На будущее, когда придет трудное время.
— А теперь?
— Теперь, если даже придется жаться…
— Сколько тебе лет? — спросил вдруг жмудин, вставая.
— Двадцать первый.
— Не может быть! Должно быть, как октябрьская лошадь, выглядит на столько, но на самом деле гораздо больше.
Франка улыбнулась.
— Будет у тебя дома всего вдоволь, будет хозяйка, помощь, но надо придти в норму.
— Я всю жизнь в норме.
— И забыть Юстысю.
— Черт тебе о ней шепнул!
— Не черт, а люди вчера… Забыть пирушки, водочку, бродяжничество.
— Позволь! — сказал Бартек, у которого в глазах потемнело, так как больше всего любил быть свободным и бродяжить. — Я с тобой с ума сойду. Это что же значит?
— Это значит, что со мной шутить нечего. Тебе ума не хватает, так будешь меня слушать.
— Мне уже и ума не хватает! Ума! А! а!
Жмудин схватился за голову и убежал из избы.
— Господи Иисусе! Что же я наделал! Вот так влопался! А что будет через год, через два, если теперь так?.. Ой, скверно, надо помочь горю.
Ему хотелось немедленно уйти из дому и поискать где-нибудь совета, но свежее молодое личико жены облегчило согласие и подчинение — на время. Хотя Бартек и вздыхал, чесал голову и часто просиживал задумавшись под каменной стеной, но никак не мог раздобыть ключи от сундука, как ни старался, подмазывался, выискивал, рылся по уголкам, печью.
— Вот я и в дураках остался! — сказал он однажды месяц спустя, и отправился поутру в монастырь к капуцинам.
— Не за известью ли опять, — спросил, посмеиваясь, настоятель, — а может быть за следуемыми огурцами?
— Ой, ой! Хуже, батюшка: за советом, я влез по уши в болото.
— Что же случилось? Печка развалилась?
— Если бы она развалилась!.. Но, батюшка… волку пришлось жениться, так ушам опуститься.
— О-о-о-о, в самом деле! А что же это ты так ошибся в жене?
— Господи, помилуй! Женился я так хорошо, так прекрасно, что даже слишком!
— Чего же там слишком? Может быть, Господь послал потомство раньше срока?
— Спаси, Господи! Это сама добродетель!
— Значит, стара и безобразна, когда ты пригляделся? — про должал монах.
— Лет двадцати, свежа как ягодка, а прекрасна как ангел.
