Игорь Смирнов - Бухенвальдский набат
Тогда в моей голове созрел «коварный» план. «Проучу, – думаю, —тебя, поганец!»
Перед воротами лагеря стоила группа солдат. Были там и офицеры. Мой конвоир решил показать свою лихость. Разогнал велосипед – и прямо на меня. Я насторожился и, когда велосипед был уже прямо за моей спиной, сделал шаг в сторону. Педалью меня больно стукнуло по ноге, но руль велосипеда круто повернул в сторону, и мой конвоир полетел на землю, чертя лицом мостовую. Я тоже упал, и прямо на него.
Что тут было!
Солдаты грохнули от смеха. А мой охранник с разбитым лицом тяжело поднялся, посмотрел мутными глазами и пошел на меня с кулаками. Но громкий окрик офицера остановил его.
У меня болела нога, и я еле дошел до барака. Но был очень доволен собой: я был отомщен!
Переждав, пока окончится веселый смех, я начал вторую историю.
Этот унтер был человек могучего сложения, он часто появлялся в лагере и безжалостно избивал пленных. Бил только кулаком. И странно, никогда не трогал одиночек, но если видел группу из нескольких человек, налетал коршуном. От его ударов люди разлетались в разные стороны..
И еще странность: в лагере он всегда появлялся с разными кульками и бумажными свертками и раздавал пленным хлебные корки, разные обрезки, остатки пищи, собирая все это, видимо, у солдат. Его боялись, и к нему тянулись люди…
Однажды ночью мне не спалось: в бараке было душно и заедали блохи. Я вышел наружу и на ступеньках крыльца увидел спящего унтера. Первое же мое побуждение было немедленно скрыться, но он вдруг позвал меня и указал место рядом с собой. Делать нечего: я сел.
Он заговорил по-русски:
– Вы, господин подполковник, не удивляйтесь, что я говорю по-русски. Я много жил в вашем городе Ярославле. В прошлую войну был в плену и говорить немного научился.
Я ничем не высказал ни своего удивления, ни любопытства, ждал, что дальше будет. Он протянул большую сигару и, когда я взял ее в рот, услужливо поднес зажигалку.
– Знаю, вам, русским, тяжело сейчас. Вот отправят в Германию, легче будет. Так и с нами было в России. Мы тогда работали в слесарной мастерской, там же и жили. Охранял нас один унтер-офицер. Но у него даже оружия не было. Он и жил вместе с нами. Только мы вели себя иначе, чем вы. Мы никуда бежать не собирались, не то что вы. Ведь вам доверять нельзя. Ваш уйтер-офицер был очень хороший человек, он нам доверял, и мы в подарок ему изготовили много слесарных инструментов.
Я заинтересовался: мой дядя после империалистической войны ходил по Деревням как слесарь-жестянщик. Он мог лудить самовары и котлы, переделывал ведра, устраивал замки и даже часы. Говорили, что он научился ремеслу от пленных немцев, когда служил в Ярославле. А Ярославская губерния соседняя с нашей Костромской. Не он ли, думаю, был тот самый унтер-офицер. Спрашиваю:
– Не помните ли, господин унтер-офицер, как фамилия вашего начальника?
– Чветков.
– Может быть, Цветков?
– Да, да, Светков!
– А звали Григорий?
Унтер был изумлен, он придвинулся ко мне вплотную и долго смотрел на меня широко открытыми глазами. Наконец спросил:
– Откуда знаете?
– Да этот Цветков был моим родственником. И тут же, используя момент, я приступил к расспросам: «Вы, господин унтер-офицер, загадочный человек: приносите для пленных еду и их же избиваете. Как вас понять?»
Знаете, что он мне сказал? Он сказал совершенно убежденно:
– О, пленных надо бить, чтобы устрашить, а то они нас перебьют и разбегутся. Вы, русские, такие… Но пленные – тоже люди. Их жалеть надо.
Тут уж мне нечего было сказать: он был совершенно убежден, что без кулака и палки пленного нельзя держать в повиновении.
Мои слушатели смеялись и оживленно обсуждали эту историю.
– Иван Иванович, – обратился ко мне Жорка, а вы на фронте близко немцев видели?
– В рукопашной был не раз, но об этом рассказывать сейчас не хочу. Мы условились вспоминать смешное. Могу еще одну веселую историю рассказать. Как я от немцев бегал. Хотите?
– Хотим!
– Давайте!
– Это было в июле 41-го. Дивизия отходила. Фашисты нашего отхода не заметили, и у нас на участке было довольно тихо. Я выехал на машине в отряд прикрытия. Не доехав километра от гребня высотки, где были наблюдательные пункты наших артиллеристов, остановился, машину велел поставить в кустах. Начинался день. В сторонке деловито дымили кухни. Тишина вокруг. Смотрю, неподалеку горит мостик, переброшенный через ручей. «Кой черт, – думаю, – его поджег? Как же наши повозки пройдут? Надо собрать людей и срочно потушить». С этой мыслью я вышел на опушку леса. И вдруг на гребне высоты послышались крики, появились немцы. Значит, наш отряд от прикрытия отошел. Пока я размышлял, что делать дальше, слева от меня вышли из кустов 10-12 немецких солдат. Совсем близехонько, метрах в двадцати. Увидели меня, остановились. На их лицах растерянность. А за ними выкатился из кустов станковый пулемет и уставился дулом на меня. Я мгновенно понял, что спасение
– если и возможно – в выдержке, хладнокровии. Делаю вид, будто их не замечаю. Несколько ленивых шагов вперед, чтобы выйти из-под огня пулемета. И вдруг прыжок в придорожный кювет. Пригнулся, подобрал полы шинели и припустил что было сил. Несколько секунд тишины, потом крики, стрельба, взрывы гранат в том месте, где я прыгнул в канаву. Но ведь я не дурак – не сидел там. Я развил такую скорость, какую и не подозревал в себе. В лесу едва отдышался, сердце билось где-то в горле. Прохрипел шоферу: «Заводи!» – и бросился на сиденье. А он спокоен: «Все в порядке, товарищ подполковник. Готово!» «Подожди, а как же кухни?» – говорю. «А их забыли». – «Пойди передай, чтоб немедленно снимались». А когда он сел в машину и посмотрел на мои ободранные руки, исцарапанное лицо, перепачканные в глине шинель и сапоги, мы оба расхохотались. Ехали и все смеялись. Может, от нервного потрясения?
Последний вопрос я обратил уже к своим слушателям, и они живо и весело откликнулись на него.
Так незаметно мы разговорились, а время между тем подошло к обеду…
Глава 5. То ли явь, то ли сон
Эту ночь я не спал. Осеннее ненастье накрыло гору Эттерсберг. За отворенными окнами (а окна в бараках открыты всегда) шелестит дождь. Сегодня утром я с трудом поднялся, с трудом выстоял аппель. Взыграли все старые боли. Особенно болят верхние позвонки и от них и голова, и шея, и плечи, и ключицы, и ребра, и все, все…
Здорово меня тогда шарахнул прикладом по шее фашистский солдат!
Это был ночной бой. И снова (в который раз!) прорыв из окружения…
Отступления, окружения, ночные атаки, прорывы, оборона и снова отступления…
И так уже два месяца.
В тот раз, 25 августа 1941 года, где-то между Невелем и Великими Луками мы должны были прорваться. Я бежал с винтовкой наперевес вместе с группой бойцов. Кругом треск ружейной и пулеметной стрельбы, взрывы гранат. Кажется, стреляют отовсюду, и каждый твой шаг – смерть.
Но о смерти думать некогда. Я бегу и вижу перед собой струйку пулеметной рассеивающей очереди. Я знаю, что надо заставить пулемет замолчать. И бегу, напрягая последние силы. Задыхаюсь, но бегу. Вдруг кто-то оттолкнул меня в сторону так, что я наткнулся на других бегущих и едва устоял на ногах, и трехгранный штык в то же мгновение вонзился в поясницу фашистского пулеметчика. Страшный нечеловеческий крик покрыл звуки стрельбы. Потом еще крик – это второй пулеметчик пал от того же штыка. Я увидел сначала ногу в тяжелом сапоге, а потом и всего солдата – небольшого ростом, с рыжими висячими усами.
Солдат даже штык не обтер от крови. Он выпрямился и, не взглянув на меня, метнул вперед себя гранату и почему-то не побежал, а запрыгал туда, где только что взорвалась его граната. А я побежал вслед за ним.
Но тут перед глазами закружился светящийся шарик. Пламя, грохот. Удар. Это осколок гранаты впивается мне в живот. Но я еще бегу. Второй удар. по левой ноге, повыше колена. Как будто ушиб камнем. Но я успеваю подумать: «Это – пуля!» Нога тяжелеет, подгибается, в ней огневая боль, но все-таки бегу, в кого-то стреляю. И вот тогда сильнейший удар где-то повыше лопаток… И я падаю…
И вокруг становится тихо-тихо.
А когда открываю глаза, почему-то светит солнце. Почему солнце? Ведь только что была ночь и грохот боя… И почему солнце такое равнодушное и холодное, как луна? Я привык видеть солнце теплым и ласковым. И почему мне так трудно повернуть голову? Туго стянутый шинелью и ремнями, я мерзну, но не могу не только встать, не могу пошевельнуться. Ноги налиты свинцом, руки не двигаются. Я могу только сжаться в комок, подобраться и так лежать, сохраняя остатки тепла. Полусон, полуявь… У моего глаза колышутся сухие травинки… По одной из них деловито поднимается вверх муравей. Вот он перебрался мне на голову, ползет по щеке, щекочет. Пусть ползет, у меня нет сил смахнуть его. Солнце начинает припекать. Глаза закрываются, и все пропадает. Потом снова глаз видит в траве какой-то предмет. Он чуть поблескивает синевой. Долго не могу понять, что это за предмет, потом догадываюсь – револьвер. Чей он? Мой? И почему он валяется в траве? И снова не могу понять, что же произошло и почему я лежу здесь.
