Александр Волков - Скитания

Лучший ученик в пансионе, высокий красивый Альфонсо Маринетти не зазнался от постоянно расточаемых ему похвал. Высшими добродетелями человека он считал справедливость и скромность. Младшие товарищи обожали Маринетти, его слово было для них законом и значило больше, чем распоряжения учителей.

За немногие дни, проведенные в пансионе, Фелипе всей душой привязался к Маринетти, и ласковые слова старшего товарища обрадовали его.

Маринетти дал Фелипе листок пергамента, на котором были написаны латинские слова молитвы. Должно быть, этот листок послужил прописью не одному школьному поколению, так он засалился, некоторые буквы читались с трудом, другие совсем стерлись. Фелипе усердно принялся копировать пропись.

В таких занятиях провел свой первый школьный день Фелипе Бруно.

…Шли дни и недели, и Фелипе все больше привыкал к школьным порядкам, реже вспоминал о доме, о сан-джованнских ребятах.

Учителя заметили способность и усердие маленького ноланца и не раз ставили его в пример другим.

Но товарищи не завидовали Фелипе. Какое-то особое обаяние было в этом веселом, общительном мальчугане с открытым взглядом синих глаз, с темными волнистыми волосами, с заразительной улыбкой на красивом, смуглом лице. Фелипе охотно готовил уроки, но не отказывался принять участие в шалостях, затеваемых товарищами.

Вдвоем с Луиджи Веньеро они задумали подшутить над доном Бенедетто Колли, учителем итальянского языка.

У старого монаха дона Бенедетто случались сердечные перебои, и он натирался валерьянкой. Помогало ли это больному – неизвестно, но, когда он шел по улице, к нему сбегались коты со всей округи. Задрав хвосты трубой, серые, черные, пестрые, белые коты кружились вокруг дона Бенедетто, старались лизнуть подол его сутаны и покорно принимали пинки, которыми награждал их рассерженный монах.

Коты оставляли дона Бенедетто только у пансионского порога. Кружком рассевшись на ступеньках крыльца, они чинно поджидали возвращения своего любимца. Но в доме к нему бросалась пансионская кошка Тута и ходила за учителем по пятам.

Незадолго перед появлением монаха в пансионе Луиджи и Фелипе прицепили к шее Туты кусок жирной колбасы, завернутый в бумагу. На бумаге было написано:

«Эту колбасу я подношу дону Бенедетто Колли в знак уважения и преданности, и да придется она ему по вкусу! Тута».

Дон Бенедетто появился в классе и начал урок, а кошка терлась у его ног, шурша свертком. Отвлекаемый непонятным шорохом и обиженный невниманием слушателей, монах приказал одному из учеников унести кошку. Но, заметив на ее шее сверток, он, на беду, заинтересовался им.

– Что там такое?

Развернув сверток, он с отвращением отшвырнул колбасу: не в пример большинству монахов дон Бенедетто не был чревоугодником и принимал самую умеренную пищу.

– Тут что-то написано, – сказал монах и протянул бумажку ученику. – Прочитай!

И тот под громовой хохот класса прочитал обращение кошки Туты к дону Бенедетто Колли.

Учитель обиделся:

– Ах, дети, дети! Значит, вы считаете меня обжорой, способным нарушить уставы святой церкви…[58] Вы полагаете, что из-за временной услады желудка я обреку себя на адские муки? Придется донести о вашем недостойном поведении падре[59] Беллука…

Услышав грозное имя Беллука, духовника пансионеров, ученики опустили голову. А испуганные Луиджи и Фелипе, не ожидавшие, что их шалость встретит такое суровое осуждение, вскочили.

– Простите нас, маэстро! – воскликнул Луиджи. – Мы не подумали…

– Молодость опрометчива, старость снисходительна, – наставительно молвил монах. – Я вас прощаю, а вы о своем проступке доложите синьору Саволино, и пусть он поступит с вами, как сочтет нужным.

– Старый лицемер, – сердито прошептал Луиджи, садясь. – Тоже простил, называется.

Зная, что дон Бенедетто проверит, выполнен ли его приказ, приятели после урока сообщили о происшедшем синьору Джакомо.

Саволино с трудом удержался от смеха, слушая рассказ Луиджи. Но оставить без наказания поступок ребят он не мог. Старый святоша Колли раззвонит об этом по всему городу, и репутация пансиона пострадает.

– Да, негодники, вы совершили серьезное преступление, – сурово молвил Джакомо. – Вы жестоко оскорбили благочестивого дона Бенедетто и должны понести соответствующую кару. Ты, Бруно, – обратился он к племяннику, – в течение трех вечеров будешь перед сном читать вслух по сорок раз «Pater noster». И боже тебя сохрани ошибиться в счете: отец наш небесный не простит тебе такого греха.

Довольный, что так легко отделался, Фелипе опустил голову, чтобы дядя не прочел радости на его лице. А Саволино, глядя на лукавое лицо Луиджи, думал о том, как бы почувствительнее задеть самолюбие шалуна. Взор Саволино упал на длинные волосы мальчугана, красиво ниспадавшие на его плечи. Своей прической Луиджи очень гордился, берег ее и на ночь укладывал волосы в шелковую сетку, чтобы они не путались. И содержателю пансиона пришла в голову мысль.

– А ты… ты, Веньеро, – строго сказал он, – ты в воскресенье пойдешь слушать мессу в церкви Санта Мария Инкороната… и пойдешь без шляпы с сеткой на волосах.

Луиджи меньше испугался бы, если бы оказался в клетке свирепого льва.

Как?! Пойти по оживленным воскресным улицам в самую аристократическую церковь города с сеткой на голове, появиться перед насмешливыми взглядами синьор и синьорин… Да ведь они примут его за неряху-щеголя, забывшего скрыть от публики ухищрения, которыми он поддерживает красоту волос?!

– Нет, нет! – Луиджи, рыдая, упал на колени. – Все, что угодно, только не это, дорогой, добрый синьор Саволино! Я буду читать «Pater noster» неделю… месяц… целый год!

Джакомо, увидевший, что его удар метко попал в цель, остался непреклонным.

– Ты не отделаешься чтением молитв, – сказал он. – Если я назначил такое наказание Бруно, так только потому, что это его первая шалость. А ты… Признайся, что ты был зачинщиком!

Луиджи признался, потому что это было правдой, но и признание не смягчило синьора Джакомо.

– Чтобы ты не сплутовал и не сбросил сетку по дороге, – добавил содержатель пансиона, – я сам поведу тебя в церковь.

Луиджи Веньеро пришлось совершить прогулку в церковь с сеткой на обнаженной голове, и самые его худшие опасения оправдались: он полной мерой испил чашу стыда.

Часть вторая

Любовь

Глава первая

Шесть лет спустя

Новый, 1564 учебный год начался в пансионе Саволино обычным порядком. Учеников встречал сильно постаревший, но еще бодрый Джузеппе Цампи. Протекшие годы не уменьшили веры старика в близкое пришествие Христа, и привратник по-прежнему задавал каждому прибывающему свой неизменный вопрос.

Пансионеры спешили в классную комнату, там их приветствовал и отмечал в списке невысокий крепкий юноша с правильными чертами лица, с приветливыми голубыми глазами и чуть пробивающимися усиками. Это был Фелипе Бруно.

Прошедшие шесть лет сильно отразились на здоровье Джакомо Саволино. Он так располнел, что ему трудно стало передвигаться, и он почти весь день проводил у себя в кабинете. Оторванный от привычных забот, старик пристрастился к чтению. Его любимыми книгами были описания путешествий, философские и исторические труды.

Отрываясь от чтения, синьор Джакомо думал:

«Ведь вот судьба-то! Беря на воспитание Фелипе, я хотел облагодетельствовать семью Бруно, а выходит, благодеяние получил сам. С тех пор как пансион окончил Маринетти, а этому будет уж два года, все дело, если говорить по правде, упало на плечи Фелипе. Ах, что это за помощник, прямо божье благословение!..»

Но дело было не в услугах, которые Фелипе оказывал по пансиону. Одинокие старики полюбили юношу как сына. Они с ужасом думали, как угрюмо протекала бы их жизнь, если бы в их дом не вошел Фелипе.

– Бог взял у нас Джулио, а взамен дал Фелипе, – часто говорила Васта мужу. – А подрастет наш мальчик, женится, будет у нас и дочка. Может, еще и внучат доведется понянчить…

За шесть лет упорного учения молодой Бруно с успехом усвоил все «семь свободных искусств» – науки тривиума и квадривиума и пошел дальше.

Латынь он изучил так хорошо, что не только говорил по-латыни, но и мог сочинять звучные латинские стихи, а на это были способны немногие. Мало того: Фелипе овладел греческим языком, который был гораздо труднее латинского.

Он читал в подлиннике Гомера, Фукидида, трагедии Эсхила.[60]

Часто Фелипе с благодарностью вспоминал своего первого учителя, поэта Лодовико Тансилло. Это он, Тансилло, привил маленькому Бруно любовь к знаниям, привычку глубоко вдумываться в прочитанное и извлекать из него самую суть. Лодовико Тансилло первым обратил внимание на богатую память Фелипе и показал приемы ее развития. Бруно не пренебрег указаниями первого наставника. Он уделял много времени совершенствованию своей памяти и достиг необыкновенных успехов.