Агилета - Святая с темным прошлым
А житье у нее тем временем становилось все труднее. От сильного голода, правда, спасали грибы, что действительно водились в здешних лесах, и то, что (спасибо офицершам!) можно было сварить из них супчик в котелке. Но грибы попадались отнюдь не так часто, как в родных ее краях, и приходилось растягивать супчик на целый день, а то и на два. Сушить же про запас и вовсе ничего не удавалось. А ведь, судя по тому, каким роскошно-ярким стал пурпурно-ало-золотой лесной наряд, осень находилась на самом пике, и тепло должно было вскоре сойти на нет. Да оно уже и сходило: горы не прогревались за день, как раньше, камень остывал сразу после заката, и холодная сырость тут же дерзко вползала в пещерку. На рассвете же становилось и вовсе невмоготу – леденели руки и ступни ног – и девушка просыпалась, дрожа, и не зная, как ей закутаться в тулуп, чтобы никакая часть тела из него не высовывалась. Но не было такого способа. За ночь, измученная холодом, не успевала выспаться Василиса, и укладывалась прикорнуть еще и днем; чем облегчала себе, к тому же муки голода, отпускавшие во сне.
Но какие бы лишения не терпело тело, душа ее светилась предчувствием. Радостно ей было и просыпаться, и засыпать, веря, что офицер непременно придет. Не сегодня, так завтра.
XVII
«…Он пробудил меня от сна, и не могла я более стяжать мир в душе и покой в мыслях…»
В тот день, прикорнув, как обычно, после полудня, увидела Василиса сон. Во сне покойный ее батюшка указывал ей на что-то у нее за спиной, а она, как ни оборачивалась, никак не могла уразуметь, на что ей смотреть надобно. Но так настойчиво протягивал он руку с указующим перстом, и столь тревожным было у него лицо, что проснулась девушка от беспокойства.
Проснулась и обмерла. Сидел офицер, ею так ожидаемый, у нее в ногах и, должно, уже некоторое время смотрел на нее спящую. В единый миг слетели с девушки остатки сонливости, и Василиса рывком села на постели.
– Здорово ночевала, красавица? – с извечной своей улыбкой приветствовал ее офицер.
– Слава Богу! – растерянно отвечала Василиса, тихо ужасаясь тому, что вся ее заботливо приготовленная нарядная одежда так и останется ненадетой.
– А я уж думал, ты, как медведь, в спячку впала до лучших времен.
– Ближе к зиме, может, и впаду, – смущенно рассмеялась девушка.
– Зима тут не долгая, но и не легкая, – поведал офицер. – Снег выпадает редко, но сыро так, что до костей пробирает. До Рождества еще ничего – море тепло отдает, а в генваре уже спасу нет – не согреешься. Без провизии, да дров, да должного обмундирования… – он покачал головой, испытующе глядя на нее.
Василиса понимала, к чему он клонит, но молчала, приглаживая спутанные волосы.
– Ну, раз ты по-медвежьи жить надумала, – перевел офицер беседу в другое русло, – отведай, вот еды медвежьей!
Он протянул ей деревянный туесок, наполненный медом. Да не просто медом – залиты им были орехи. Доставая ложку и торопливо пробуя угощение, Василиса вдруг подумала: а ведь и глаза у офицера точно такие же, что и привезенное им лакомство – цвета гречишного меда, каре-золотые. И такая же сладость глядеть в них, что и пробовать мед на вкус.
Пересилив желание съесть весь туесок в один присест, Василиса отставила подарок в сторону, с достоинством поблагодарила. Офицер пристально смотрел на нее, и взглядом ласкал, точно солнце, но и жег, как оно.
– Глаза у тебя, как агат на срезе, – произнес он вдруг.
Василиса вздрогнула: в одночасье подумали они об одном и том же – о глазах друг друга.
– Камень есть такой, дымчато-серый, – пояснил офицер. – Не была б ты отшельницей, – добавил он лукаво, – можно было бы серьги тебе подобрать из него – сразу глаза бы заиграли.
Василиса и вовсе смутилась: никогда доселе не говорил ей никто и ничего о том, какова она с виду. У отца это было не в характере, тетка к старшей племяннице относилась равнодушно – не ругала, но и не нахваливала. С сестрой не была она близка, равно как и с другими деревенскими девками, а парни ее не жаловали. Муж, понятное дело, ничего к ней не питал, какие тут ласковые слова!
– Может, вернешься к людям-то? – продолжал офицер. – С ними, конечно, хлопотнее, чем одной, зато занимательней.
– Да хлопот я не боюсь, – пробормотала девушка.
– Так за чем же дело стало?
– Кем я буду-то среди людей, ваше благородие? – спросила Василиса скорее у самой себя, чем у офицера.
– Ну… при мне жить будешь.
– А вам я зачем?
Офицер явно забавлялся их разговором.
– А совета у тебя буду спрашивать… духовного. Опять же, о прошлом моем или будущем что-нибудь расскажешь.
– Так для того и цыганку можно позвать.
– Вот не поверишь – на всю Тавриду ни единой цыганки! Хоть в Валахию возвращайся – там табор на таборе. Да и потом: одно дело цыганке ручку золотить, а другое – со старицей беседовать.
– В прошлый раз вы нашей беседой недовольны остались, – тихо напомнила Василиса.
Но офицер как будто не хотел вспоминать своего недовольства:
– Ты в прошлый раз про пулю что-то говорила, – сказал он, – от нее, мол, не уберечься. Растолкуй, что в виду-то имела? Что сразят меня в бою?
На вид офицер был по-прежнему насмешлив и невозмутим, но Василиса поняла, что именно за этим он и приехал вновь: узнать, останется ли жив. Прежде, чем ответить, поглядела она ему прямо в глаза (он не отвел взгляда) и ощутила столь мощную, сокрушительную жизненную силу, от него исходящую, что преисполнилась уважения и восхищения. И, готовясь говорить, ответ уже знала твердо:
– Вы изо всех своих сражений победителем выйдете, ваше благородие, – сказала она. – И смерть от вас отступаться будет, пока вы сами от жизни не устанете, – добавила с невесть откуда взявшейся уверенностью.
У офицера зажглись глаза, едва скрывал он переполнявшее его ликование:
– Вот как? Ну, спасибо, пустынница!
– Бога благодарите, не меня. Одарил он вас превыше других.
Офицер поднялся во весь рост и прошелся взад и вперед. Была б его воля – взлетел бы!
– Нет, теперь я тебя здесь ни за что не оставлю, – объявил он вроде бы шутя, но непреклонная решимость проступала сквозь шутку.
Василиса покачала головой:
– Жить при вас велика мне честь! Другим женщинам сие предложите. Или на всю Тавриду ни одной такой не сыскать?
– Я не то имел в виду, – нахмурился от ее несговорчивости офицер. – Не при мне, а при армии нашей, среди своих, православных, а не одна, как перст на этой горе с магометанами по соседству.
– Я про тех магометан ни единого дурного слова сказать не могу! – взволнованно воскликнула Василиса. – А чего от своих ждать… – не договорив, она отвернулась.
– Так ведь ты под моим присмотром будешь, – настаивал офицер. – Никто тебя не тронет, уж за это ручаюсь!
Василиса молчала, размышляя. Желание вернуться в мир с его страстями и невзгодами налетело на нее, как ветер перед дождем, подхватило душу и закружило. Офицер наверняка почувствовал ее состояние, потому что тут же воодушевленно приказал:
– Собирайся, тут недалече!
Василиса посмотрела на клонящееся к закату солнце:
– Сегодня, небось, не дойду, лучше завтра с утра. Вы мне дорогу укажите, ваше благородие.
Офицер рассмеялся:
– Что это ты придумала – пешком ноги бить! На моего коня сядешь позади меня – вместе и доедем.
– И как же на меня люди после этого посмотрят? – задалась вопросом Василиса. – Скажут: «Привез наш генерал себе зазнобу – ночи коротать».
Она серьезно повысила офицера в чине, и он не стал обрушиваться на нее за все новое и новое сопротивление своим желаниям.
– Ладно, найду какой-нибудь способ с почетом тебя доставить, – сказал он. – Только не передумай, слышишь?
Василиса покачала головой, со счастливым страхом ощущая, как ветер, ворвавшийся в душу, играет ею в свое удовольствие.
И позже, с душевным смятением наблюдая, как все дальше и дальше от горы уносит офицера его буланый конь, чувствовала девушка: не вернется он – и пропала она с тоски. А вернется – тоже пропала. И как теперь дальше жить прикажете?
XVIII
«…В нем одном заключила я свою жизнь, за что, уж тогда сознавала, понесу расплату …»
Объявился офицер не на следующее утро, а лишь через день. И передать нельзя, как истомилась Василиса за этот срок; успела духом пасть и снова воскреснуть. Однако на сей раз, поднявшись в гору, застал ее офицер наряженной, с гладко причесанными волосами и туго заплетенными косами, перевязанными кружевом и переброшенными на грудь. И засмотрелся так, что даже поклониться забыл.
– Так вот ты какая на самом деле! – сказал он, не скрывая, что любуется ее видом.
Василиса опустила глаза.
– Жаль одежду сменить придется! – продолжал офицер. – Верхом поедешь, в сарафане сие затруднительно будет.
Он протянул ей сверток:
– Вот, позаимствовал мундир у барабанщика нашего полкового. Он парнишка щуплый, и ростом будет с тебя.
