Нина Молева - Ошибка канцлера

– Што ты, што ты, государыня, в голос такие-то слова! Враз передадут – не гляди, что до Петербурга не один день скакать. Злая весть молоньи быстрей, это доброй век не дождешься. Пожалей ты себя, голубушка, с огнем какая игра.

– А мне, мамка, все едино жизни нет. Какая это такая жизнь-то по чужой указке да на чужой грош. Поперек горла он мне давно стал, подавилась я им – дыхнуть не могу. А иной раз уж так хочется.

– Повеселиться бы тебе, голубонька, на ассамблеях посидеть, с кавалерами перемолвиться.

– Поздно, мамка, поздно. Это мне спервоначалу, как сюда приехала, всего хотелось. Москва что ни ночь вспоминалась. А теперь ничего не хочется, ничто не помнится. Вроде и дому-то родного никогда не бывало, и с сестрицами никогда не разговаривала. Кажется, маменька помрет, слезинки не пролью – почему не вступилась, почему здесь оставила. Вон за Катьку умолила дяденьку, домой любимку свою вернула, обо мне и не вспомнила. Только все приказы пишет: мол, слушайся государыню нашу всемилостивейшую, благодари государя нашего щедрого, за все благодари, чтоб и вперед надолго хватило. Будто батюшки нашего и не бывало, будто не такой же он государь, как и Петр Алексеевич – никак старший ему брат. А я вот и батюшки не помню. Припомнить хочу, да не могу. Все думкой маюсь – он бы ко мне добрее был, он бы о дочке своей позаботился. Расскажи мне о нем, мамка, расскажи, что помнишь, по совести, без утайки.

– Где тебе его помнить, царевна! Совсем махонькой была, когда не стало государя-то нашего. А я-то – што я тебе скажу. Трудно ведь это – человека рассудить.

– Говорят, слаб головою был, под конец не в себе вроде.

– Не нужон был, вот и говорили; лжу с правдой мешали. А он и не противился, соколик наш, будто сам место уступал, ото всего отступался. Росту высокого, а тельце узенькое, белое. Все благовония любил, себя растирал, чтоб дух шел легкий, благостный. Руки по локоть волосатые, черные, борода густая, а локотки, плечики востренькие, ладошки гладенькие, как у младенчика, – ни морщинки: никакой судьбы не вычитаешь, вроде и не положена она ему. Обидчивый… Все вроде ласкою, мягко так, голосок глуховатый, а памятливый. За каждым примечал. Обиду отплатить опасался, а простить не умел. Все ему чудилось: так ли сказано, противу него нет ли задумки какой. Жены робел. Да… Все твердил только: умница у меня жена-то, разумница, Прасковья-то моя. А не любил. Так в одночасье брату моему проговорился: без нее бы мне, вот кабы я женат-то не был, таперича нипочем не женился. А тогда молод был. Матушка померла, сестрице Софьюшке не до меня – вот и благословили.

Разговорится царица Прасковья, смеяться почнет, а он плечиками зябко так поведет, вроде сожмется весь. Иной раз скажет: польская, мол, в тебе кровь бродит. А какая ж польская? Правда, что и дедушка твой, и прадедушка в польской державе жили, королю ихнему служили. Только дедушка, как войска-то русские Смоленск взяли, в русскую службу перешел. А он – польская!

В себе сомневался. Все так и привыкли – головой слаб. Иной раз выпьет без разуму – захмелеет, только чаще от лекарей разные зелья при себе носил, а то в ларце ему подавали. За беседой тут и пьет – одного, другого, да считает, чтой-то мало осталось, не просчитался ли где, себе не повредил бы. Ногами и впрямь слабоват – по-медвежьи ступал, внутрь загребал, ловкости не было.

Государь ведь, а в дела государские не мешался. Почету хотел, а за себя постоять ни-ни. Все в сторонку отходил. В палате спор, говор громкий, а он в оконце выглядает – то ли и впрямь засмотрелся, то ли про что свое думает. Окликнут – да я, мол, акафист Пресвятой Богородице твержу, чтоб мир в душах наших. Только миру откуда взяться? Софья была, мальчонкой ей не перечил, Петр Алексеевич с Нарышкиными державу взял, и ему не помеха. Раз крикнет, голос поднимет, потом долго отсиживается: не повредил ли себе, не будет ли ему от того урону какого.

Сорочку под подбородок ночью застегивал – наготы своей стыдился. И то – привыкнуть к нему надо было, аль, как царица Прасковья сказывала, свету вовсе не зажигать. Когда привыкла-то, уж и не видела. Полегче ей стало. Ляжет в постелю и замрет: спи, спи, Прасковьюшка, господь с тобой.

Ждал ли от жизни чего – сама, мол, даст, надеялся ли, почем мне знать. Государь ведь, на царство венчанный, а все норовил на троне аль на кресле государском в уголок забиться, к подлокотнику прижаться – места помене занимать.

Дождь еще страсть любил. Все в Измайлове под него выходил – тише ему так чудилось, как в добром шепоте, вроде матушка его покойная, блаженной памяти царица Марья Ильинична, уговаривает, успокаивает, слова ласковые говорит. А деревьев боялся. Высокие, мол, да темные, шумят больно. В саду все промеж кусточков хаживал – головка издали, бывалоче, видна, и он всех видит. Не захочет отозваться, так за кустик укроется, пережидает. Потом опять пойдет тихохонько, травинки чтоб не задеть. Все ходит, ходит, ходит…

Горетово – Петербург. Великий канцлер – и вольный петербургский художник (так называли Ивана Титова документы Канцелярии от строений). Установить их связь было нужно и на первый взгляд практически невозможно.

Титов – один из слишком многих на строительных работах, которые неустанно вела Канцелярия. Неправда, что строительством увлекалась одна Екатерина II. Она толковала сама с архитекторами, обсуждала в переписке с многочисленными и притом знаменитыми своими европейскими корреспондентами возможность и смысл отдельных приглашений в Россию, при всех говорила об архитектуре, интересовалась архитектурными изданиями. Но, как и во всех ее «просвещенных» действиях, разговоров оказывалось больше, чем дела, театральных декораций больше, чем действительности. Сколько из приглашенных ею зодчих занимались продолжением и доделками того, что начинала когда-то Елизавета.

Слов нет, дочери Петра после нищенского житья в Александровой слободе хотелось многого. Верно и то, что терпеливостью она не отличалась, наказывала строителям поспешение как могла. Но одной императрицыной воли для рождения огромных, к тому же не деревянных – каменных дворцов, замысловатых парков, переполненных публикой многоярусных театров, похожих на бальные залы церквей, слишком недостаточно. Иногда в их замысле каприз Елизаветы, чаще – стремление к самоутверждению: не хочу быть похожей на ненавистных предшественников, не хочу довольствоваться остатками чужого царствования.

В свое время такая же полунищая герцогиня Курляндская предпочла так называемому Второму Зимнему дворцу Апраксин дом. Частный дом, завещанный сподвижником Петра, генерал-адмиралом русского флота Ф. М. Апраксиным, его внуку, Петру II. Меньше десяти лет назад законченный итальянцем Маттарнови на берегу Невы Зимний был для Анны Иоанновны символом правления умерших в его стенах Петра I и Екатерины I. И хоть Апраксин дом стоял в том же ряду построек между Зимней канавкой и Адмиралтейством, он начинал ее собственное правление. А уж там, двумя годами позже, ее – императрицы Анны – баудиректор Растрелли начнет строительство Третьего Зимнего дворца.

В Москве Анна распорядится одновременно сооружать Зимний Анненгоф в Кремле, Летний Анненгоф в Лефортове и театр на Красной площади. Елизавета в старой столице, где задерживаться не собиралась, обойдется одним Оперным домом на берегу Яузы. Именно он должен поражать воображение москвичей и съезжающегося со всей страны дворянства. Зато в Петербурге Елизавета Петровна постарается как можно быстрее избавиться от Аннинского дворца. Растрелли получит заказ на Четвертый Зимний дворец, единственный сохранившийся под этим именем до наших дней. В ожидании достойного ее двора новоселья императрица готова ютиться в деревянном жилье у Полицейского моста, впрочем также отстроенном Растрелли. Главное, чтоб при царской резиденции был театр.

В Зимнем дворце Растрелли прежде всего заканчивает «театр комеди и опера». Дворцовый? И да, и нет. Четыре яруса лож, ежедневные спектакли итальянской оперы привлекали и могли вместить далеко не одних придворных. Сезон прерывался только на летние месяцы. И на тех же подмостках раз в неделю подвизалась ставившая трагедии и комедии русская труппа с участием так бесконечно восхищавшего современников «несравненного» Дмитревского. Каменное театральное здание вырастает около деревянного дворца у Полицейского моста. Даже в Ораниенбауме – летней резиденции нелюбимого племянника императрицы, будущего Петра III, – архитектору Ринальди достается отстроить «концертную залу и оперный дом». В расчете на местных зрителей его размеры ограничивались двумя ярусами по двенадцати лож в каждом и партером с двадцатью двумя креслами, двадцатью двумя стульями и тем же числом скамей.

Пресловутая ценительница зодчества, Екатерина найдет способ расправиться со всеми елизаветинскими театрами. В Зимнем дворце он будет переделан под обычные дворцовые помещения. У Полицейского моста представления некоторое время сохранятся, чтобы с приездом автора «Медного всадника» Фальконе уступить место его квартире и скульптурной мастерской. Лишь один ораниенбаумский театр, скорее всего из-за своей удаленности от столицы и нелюбви Екатерины к резиденции покойного мужа, просуществует до конца правления Александра I.