Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы
– Так в чем же дело?
Вера кинула на меня быстрый взгляд исподлобья.
– Вы сами знаете, – сказала она, краснея, и вдруг вздохнула.
На пороге стоял Николай Александрович.
– Ты готова? – спросил он у дочери.
– Готова, – тихо сказала она.
– Тогда спускайся, мне надо переговорить с Алексеем Викторовичем.
Вера вышла. Николай Александрович подождал, покуда она спустится вниз, и прикрыл дверь.
– Алексей Викторович, – несколько волнуясь, сказал он. – Мы с Верой уезжаем. Причиной нашего быстрого отъезда являетесь вы. Я сперва не хотел вам говорить, но не в моих правилах держать камень за пазухой. До меня дошло, что вы распространяете слух о том, что я якобы уговаривал вас жениться на моей дочери, обещав за ней какие-то миллионы. Подождите, не перебивайте меня. Должен вам сказать, что как отец я был бы рад Вериному счастью и, безусловно, не обидел бы ее по части приданого, но торговать своей дочерью на аукционе – кто больше даст, – извините великодушно, я не намерен. Мои понятия о чести человека и дворянина…
– Господи, Николай Александрович! – сказал я. – И охота вам обращать внимание на всякие сплетни.
– Сплетни? – удивился он. – Вы можете дать мне слово, что не говорили Авдотье Семеновне Клемишевой о том, что будто бы я обещал дать за Верой больше, чем шестьдесят тысяч…
– Николай Александрович! – закричал я, сгорая от стыда. – Вы же умный человек! Неужели вы не понимаете, что это была шутка?
– Шутка?
– Ну не шутка, а глупая выходка. Наглая выходка…
– Выходка, – повторил он и покачал головой. – Ничего себе выходка. Знаете, Алексей Викторович, мы с вашим батюшкой тоже были молоды и тоже иногда озоровали, но чтоб до такой степени… извините-с. Я на вас зла не держу. Более того, я очень благодарен вам за гостеприимство и, ежели попадете в наши края, рад буду ответить вам тем же, однако сейчас задерживаться здесь долее не намерен. Велите вашему Семену снести вещи.
С этими словами он вышел.
Я был совершенно убит. «Это же надо, – думал я. – И дернул черт меня за язык с этими тысячами». Я плюнул с досады; кликнув Семена, я велел ему снести вещи. Самому мне было стыдно выходить на улицу, совестно смотреть в глаза Вере. Приоткинув угол занавески, я посмотрел во двор. Николай Александрович с Верой стояли у крыльца, наблюдая за Дуняшей и Семеном, укладывавшими вещи. Черная кибитка, черные лошади и черные люди на белом снегу сверху были похожи на стаю грачей. Когда вещи были уложены, я накинул пальто, но шапку не надел и вышел. Увидев меня, Вера улыбнулась.
– Алексей Викторович, куда вы без шапки? Застудите голову.
Она держала руки в темной котиковой муфте.
– Не извольте беспокоиться, – сказал я. – Моя голова столь бесполезный предмет, что не стоит вашего внимания.
Слова эти были сказаны не столько для нее, сколько для ее батюшки, который, услыхав их, усмехнулся, но затем снова нахмурился и отвернулся.
– Вот, – сказала Вера. – Может, мы с вами больше никогда и не увидимся.
– Отчего же, – сказал я. – Ваше Никифорово не такой уж дальний свет. Да и в Казани у вас могут объявиться дела.
– Прощайте, Алексей Викторович, – сказала она, вынимая руку из муфточки.
– Прощайте, – сказал я и, поцеловав руку, задержал ее в своей.
– Долгое прощание, – лишние слезы, – по своему обыкновению хмуро заметил отец и, оттеснив дочь, подошел ко мне. – Прощай, мой друг, – сказал он неожиданно на «ты». – Поклон и благодарность твоему батюшке, а ежели случится по надобности или без надобности проезжать мимо нашего захолустья, милости просим, всегда будем рады.
С этими словами он нырнул вслед за дочерью в кибитку и запахнул полог, больше не оглянувшись.
– Трогай! – донесся до меня его сиплый голос.
Ямщик разобрал вожжи, гикнул, и лошади с места рванули рысью.
Признаюсь, мне было грустно смотреть им вслед. Но, вернувшись в дом, я почувствовал облегчение.
В прихожей стоял Семен. По его виду я сразу понял, что он чем-то не то удивлен, не то взволнован и хочет поделиться со мной, но, видимо, не решается.
– Ты что, Семен? – спросил я.
– Да нет, я вообще-то ничего, – сказал он. – Я только хотел сказать, что Федька целковый-то мне отдал.
– Неужели? – удивился я.
– Вот тебе крест святой, – перекрестился Семен и посмотрел на меня с видом победителя.
– А, – понял я его радость. – Ты хочешь сказать, что божья воля проявилась!
– А то как же, – кивнул головой Семен.
– Ну, стало быть, заработал где или украл, – сказал я. – Может, отдал просто по совести и без всякой господней воли.
– Нет уж, барин, – покачал головой Семен, – так он не отдал бы. Уж я этого Федьку знаю.
На третий день Рождества я к девяти часам утра был обязан повесткою явиться в здание Дворянского собрания, где прибывший из Петербурга сенатор должен был ознакомить нас с задачами нового суда.
После заседания я встретил в коридоре Костю Баулина, который, как оказалось, давно приехал и дожидался меня. Костя сказал мне, что труп Правоторова эксгумирован и теперь находится в помещении анатомического театра, где я и могу произвести обследование вместе с медицинскими экспертами.
– Ну что, – спросил я по дороге. – Нашел что-нибудь интересное?
– Кажется, – усмехнулся Костя.
– Что именно?
– Приедешь – увидишь.
Анатомический театр представлял собой довольно большую залу с окнами, закрашенными до половины белой краской, на которой какие-то любители заборной литературы из студентов нацарапали свои имена и всяческие изречения. Посреди залы и у стен стояло несколько столов с тяжелыми мраморными крышками. На столах лежали трупы людей, обезображенные смертью и скальпелем студентов. Костя подвел меня к столу, на который я сначала не обратил никакого внимания. Там лежал скелет с налипшими на нем остатками разложившихся мяса и кожи.
– Вон он, твой извозчик Правоторов, – сказал Костя.
Со смешанным чувством грусти и омерзения смотрел я на эти жалкие останки.
– Что-нибудь видишь? – спросил Костя.
– Ничего интересного, – буркнул я.
– Следователю надо быть наблюдательней. Обрати-ка внимание на носовую кость. – И он протянул к носу скелета мизинец с длинным, остро отточенным ногтем.
Я глянул и ахнул. Носовая кость была сломана. Сейчас проявилось то, что не видно было при осмотре живого Правоторова и при осмотре его свежего трупа. Вот что значит эксгумация! Иногда она бывает гораздо полезнее осмотра свежего трупа.
– Ну хорошо, – сказал я. – Я вижу, что носовая кость сломана. А что нам дает это сведение?
– Видишь ли, перелом этой кости довольно часто ведет к воспалению мозга. Если кость была сломана в драке, то картина болезни, приведшей к летальному исходу, становится более очевидной. Не так ли?
– Да, но каким способом можно установить, что она сломана именно в драке?
– На таком утверждении я бы не решился настаивать, но что кость сломана за несколько дней до смерти, сомнений нет никаких.
– Почему ты так думаешь?
– Потому, что если бы она была сломана раньше, то здесь должны быть выраженные признаки срастания кости.
Это было весьма ценное сведение.
– Можно ли эту кость сломать кулаком?
– Вряд ли, – покачал головой Костя. – Для этого надо обладать нечеловеческой силой. В данном случае… вот посмотри… видно, что кость не только раздроблена, но даже как бы надрублена. Видишь эти следы?
Прямо из анатомического театра я отправился в участок на Ново-Комиссариатскую улицу.
– Очень хорошо, что вы пришли, – сказал уже знакомый мне пристав. – Перстенек ваш найден, он, действительно, оказался у столяра, чинившего мебель. Этот сукин сын хотел его продать, но, не найдя покупателя, отдал сынишке, и тот с ним играл.
С этими словами пристав открыл ящик стола и достал из него перстень, завернутый в кусок старой газеты. Это был большой чугунный перстень с приклепанным к нему чугунным же цветком с загнутыми лепестками. Может быть, именно следы этих лепестков и остались на носовой кости Правоторова.
– Дать вам расписку в получении перстня? – спросил я, несколько волнуясь.
– На что она мне, – махнул рукой пристав. – Перстень этот оприходован не был и мне без надобности. А вам он зачем?
– Как вы думаете, – спросил я, – ежели эту штуку надеть на палец и ударить человека в лицо, нос можно переломить?
– Да можно, пожалуй, не то что нос переломить, а и вовсе без головы человека оставить, – сказал пристав со знанием дела.
Следующий мой визит был к господину Анощенко. Мы сидели друг против друга в его кабинете. Он – за массивным столом, под большим, писанным маслом портретом государя, я – напротив, в кожаном кресле, настолько продавленном, что подбородок мой едва доставал до края стола. Все здесь меня подавляло. Большой кабинет, большой стул, большой портрет и обладатель всего этого тоже большой, грузный, возвышался над столом, как величественный монумент.
