Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь
Диана сказала, что оденется у себя во дворце, ее наряд давно готов и не требует никаких дополнений, ну, за исключением, быть может, вот этой броши с жемчужинами и изумрудными глазками. Такой у нее, кажется, нет, и она будет выглядеть великолепно на фоне ее розового, отделанного золотыми нитями, платья.
И она взяла брошь со столика.
Екатерина Медичи тяжело вздохнула:
— Сама не знаю, к чему мне все эти наряды, разве я молода? Буду ли казаться посмешищем, вырядившись так же, как и мои дочери? По-моему, надо выглядеть как можно скромнее. Как вы считаете, дочь моя?
— Но, мадам, ведь вы королева и вправе блистать на этом вечере не хуже других. На вас должны быть направлены все взоры, как на олицетворение королевской красоты, могущества и величия.
— Вы так думаете? Что же вы мне посоветуете, Диана? Что может нацепить женщина, у которой обвисли щеки и подбородок свалился вниз, будто у старой жирной свиньи?
— О мадам, вы несправедливы к себе. В ваши годы порою выглядят так ужасно, что нет слов описать убогость женщины, совершенно не следящей ни за фигурой, ни за лицом. Этот приталенный корсет сделает вас стройнее и выше, на чем вы выиграете добрых семь-восемь лет; светло-каштановое платье из шелка с гофрированным воротником из гипюра, на котором мы остановились, сбросит еще лет пять; белая накидка с жемчугами на голове — три года прочь; ну, а если у вас в руках будет еще веер, а на пальцах прекрасные батистовые перчатки с изумрудами и сапфирами, то, суммируя все вышесказанное, вы будете выглядеть лет на тридцать-тридцать пять, не больше. Ну, как вам нравится такая перспектива?
Старая королева отрывисто рассмеялась и покачала головой:
— К чему скрывать свои годы, Диана? Это было бы уместно, если бы я собиралась обзавестись любовником, но, поскольку такой вариант исключается, то я буду выглядеть, по меньшей мере, нелепо.
Диана вздохнула, улыбнулась и замахала веером:
— В ваши годы не все еще потеряно, мадам. Любовь — явление непредсказуемое и может настичь как простолюдина, так и королеву в любом возрасте. Короли и королевы — они ведь тоже люди и ничто человеческое им не возбраняется, будь им хоть двадцать, хоть пятьдесят лет. Вспомните Диану де Пуатье. Ей было шестьдесят четыре, когда ее бросил последний любовник. А герцогиня Д'Этамп? Она до сих пор жива, хотя ей уже шестьдесят семь, и говорят, у нее до сих пор есть кавалер, которому не больше сорока. Представьте только, мадам, как пылкий любовник, которому тоже не больше сорока, будет, стоя на коленях целовать ваши руки в батистовых перчатках… Ах, ради таких мгновений стоит жить, черт возьми! Кстати, а какие перчатки вы думаете надеть? Я хочу посмотреть.
Екатерина повернулась к гардеробмейстеру:
— Господин Фрапо, доставили ли ту шкатулку, о которой я вам говорила? Ее должен был принести подмастерье из лавки перчаточника.
— Он ее принес около часа назад, ваше величество. Вот она, — ответил Фрапо и подал Екатерине великолепную, инкрустированную разноцветными узорами и украшенную картинками на библейские сюжеты, шкатулку, которая до того лежала на столике, накрытая салфеткой из синего бархата.
Ларец блестел. По краям его вилась золотая резьба с цветами и листьями. Основной цвет — зеленый.
— Прекрасная работа, — похвалила Диана шкатулку, лежавшую на коленях у королевы-матери. — Должно быть, она недешево вам обошлась. Ну, а что внутри нее?
Екатерина открыла ларец и достала оттуда полупрозрачные розовые перчатки, расшитые замысловатыми узорами из серебряных нитей, в которых, отбрасывая вокруг снопы причудливых искр, были вкраплены разноцветные драгоценные камешки.
— Не правда ли, милое произведение искусства? — произнесла Екатерина и протянула перчатки дочери.
Диана полюбовалась ими, разглядывая со всех сторон и щуря глаза всякий раз, как камешки, вспыхивали гранями в свете солнечного луча. Наглядевшись, она протянула их обратно королеве со словами:
— Эти перчатки достойны руки королевы.
Екатерина бросила на герцогиню быстрый мимолетный взгляд, но не заметила ничего необычного — то же безмятежное выражение да глаза, как ни в чем не бывало устремленные на нее.
— Королевы? — повторила она вслед за Дианой, и зловещая улыбка внезапно тронула губы.
— Ну да, вашей руки, мадам, — так же невинно проговорила Диана.
— Моей?.. Или чьей-нибудь еще… — сощурилась королева-мать.
— Чьей же? — пожала плечами Диана.
— Есть еще другая королева…
— А, вы имеете в виду Жанну Д'Альбре? Так вы хотите подарить эти перчатки ей? Что ж, это ваше право, ведь она скоро станет вашей родственницей. Лично я не буду иметь ничего против. Мадам Д'Альбре высокая, стройная и красивая женщина, правда, несколько сурова и не любит выставлять напоказ украшения, всегда довольствуясь их минимумом, но эти перчатки должны понравиться, они придадут ей весьма импозантный вид.
— Вот именно, дочь моя, вот именно, — медленно проговорила старая королева, и огоньки затаенной радости заблестели в ее глазах. Внезапно она добавила, для виду вздохнув: — Впрочем, я еще не решила, быть может, я оставлю их себе, они действительно великолепно выполнены и удобно и изящно будут сидеть на моих руках.
Диана кивнула и отправилась домой, но, выходя из Лувра, встретилась с Алоизой де Сен-Поль. Эта встреча задержала ее на добрую четверть часа, но в течение этого времени произошло событие, о котором она с содроганием вспомнит несколько часов спустя.
После ухода герцогини Монморанси Екатерина некоторое время пребывала в раздумье, потом решительно взяла ларец с перчатками, накрыла его той же синей материей и распорядилась, чтобы ей подали носилки. Выходя из Лувра, она увидела Диану, беседовавшую с госпожой де Сен-Поль. Разговор был настолько оживленным, что обе женщины не заметили королеву, устремившую на них пристальный взгляд. Убедившись, что им не до нее, Екатерина быстро села в портшез и приказала нести себя к мосту Святого Михаила.
Вечером, когда в Лувре завершались последние приготовления к отъезду королевского семейства на бал в Ратушу, Лесдигьер, который оставил Жанну на некоторое время, чтобы повидаться со своими старыми друзьями, несшими суточную караульную службу во дворце, неожиданно встретился с Дианой де Монморанси. И он, и она искренне удивились и обрадовались встрече, ведь именно у французской принцессы Лесдигьер начинал службу, когда десять лет назад впервые приехал в Париж.
Диана сразу же узнала его.
— Лесдигьер, неужели это вы? — обрадованно воскликнула она, жестом приказывая фрейлинам расступиться, чтобы он подошел поближе.
— Кто же другой, мадам, смог бы обрадоваться такой встрече больше, чем я? — с улыбкой ответил Лесдигьер и, подойдя, учтиво склонился в поклоне.
— Сколько лет мы с вами не виделись! Целую вечность!
— За это время многое изменилось, мадам, как в нашей жизни, так и в стране в целом, но неизменными остались мое благоговейное обожание и любовь к вам как к госпоже, которая всегда была внимательна и нежна со мной, и образ которой я, как священную реликвию, всегда буду хранить в с ноем сердце.
— Вы изменились, Лесдигьер, возмужали… Вас стали называть господином, ведь вы теперь сиятельный вельможа; говорят, королева Наваррская души в вас не чает, и вы — ее первый фаворит.
И Диана так игриво улыбнулась, что он не мог не рассмеяться.
— О мадам, я всего лишь охраняю ее величество, и это мой наипервейший долг перед женщиной, которая является родной матерью для всех угнетенных и несправедливо обиженных, имя которым — протестанты.
— Ну-ну, Лесдигьер, не надо вводить меня в заблуждение. Я ведь знаю, что вашим личным отношениям с Жанной Д'Альбре мог бы позавидовать любой принц. Или вы полагаете, что, находясь здесь, в Париже, мы настолько оторваны от мира, что не знаем того, что творится в государстве, в частности, в крепости, именуемой Ла-Рошель?
И она снова чарующе улыбнулась.
— Было бы несправедливым отрицать правдивость ваших слов, мадам, — слегка смутившись, ответил Лесдигьер, — но почту своим долгом заметить, что мною никогда, так же как и в этом случае, не руководило честолюбие. Для меня она — королева моего сердца, для всех остальных — вождь нашей партии.
— Я нисколько не сомневалась в таком ответе, Лесдигьер, потому что вы, пожалуй, единственный человек среди всего придворного общества, который никогда не искал ни почестей, ни славы, ни богатства, поскольку вы благородны, честны и совсем не честолюбивы. Должно быть, именно поэтому фортуна так благоволит к вам и вы за короткое время достигли всего, о чем иные только мечтают, а другие тратят на это десятилетия.
— Благодарю вас, мадам, за столь лестные отзывы о моих ничтожных способностях, — склонил голову Лесдигьер. — Хочу ответить, что весьма сожалею, что мое вероисповедание и гонения на гугенотов не позволили дальше служить вам и герцогу Монморанси. Его светлость — человек высоких моральных качеств и нравственных устоев; быть его доверенным лицом и одним из друзей — предел мечтаний честного человека. Служить при этом еще и вам, мадам, — наивысшее счастье, потому что женщины, обладающие такими незаурядными качествами, весьма редки в наше время.
