Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо. Том 2
Взгляд почти не оживлял эту скульптурную маску; разве что глаза Людвига светились чуть живее, чем глаза его сестры, в которых вообще не отражалось никакое человеческое чувство.
— Мы вернулись вчера, — объяснила Цецилия.
— Из Мюнхена? — спросил Жак, пожимая протянутые ему руки.
— Из Мюнхена, Гамбурга и Берлина.
— А прошлый месяц мы провели в Италии, в Милане, — добавил Прецель.
Маленький брюнет с неровными плечами, проходивший в эту минуту мимо них, остановился, и лицо его просияло.
— В Милане? — произнес он с широкой улыбкой, обнажившей прекрасные лошадиные зубы. — Ты видел товарищей из «Avanti»?
— Ну конечно…
Цецилия повернула голову:
— Ты оттуда?
Итальянец сделал утвердительный жест и повторил его несколько раз, смеясь.
Жак представил его:
— Товарищ Сафрио.
Сафрио было, по крайней мере, лет сорок. Он был невысокий, коренастый, с довольно неправильными чертами. Прекрасные глаза — черные, бархатные, сверкающие — освещали его лицо.
— Я знал твою итальянскую партию до тысяча девятьсот десятого года, — заявил Прецель. — Она была, правду сказать, одна из самых жалких. А теперь мы видели стачки Красной недели!{4} Невероятный прогресс!
— Да! Какая мощь! Какое мужество! — вскричал Сафрио.
— Италия, — продолжал Прецель поучительным тоном, — конечно, много извлекла из примера организационных методов германской социал-демократии. Поэтому итальянский рабочий класс теперь сплочен и даже хорошо дисциплинирован, он действительно готов идти во главе! В особенности сельский пролетариат там сильнее, чем в любой другой стране.
Сафрио смеялся от удовольствия.
— Пятьдесят девять наших депутатов в палате! А наша печать! Наша «Аванти»{5}! Тираж — более сорока пяти тысяч для каждого номера! Когда же ты был у нас?
— В апреле и мае. На Анконском конгрессе.
— Ты их знаешь — Серрати, Веллу?
— Серрати, Веллу, Баччи, Москаллегро{6}, Малатесту{7}…
— А нашего великого Турати{8}?
— Да ведь он же реформист!
— А Муссолини? Он-то не реформист, нет! Настоящий! Его ты знаешь?
— Да, — отвечал лаконически Прецель с неуловимой гримасой, которой Сафрио не заметил.
Итальянец продолжал:
— Мы жили вместе в Лозанне — Бенито и я. Он ждал амнистии, чтобы получить возможность вернуться к нам… И каждый раз, когда он приезжает в Швейцарию, он навещает меня. Вот и зимой…
— Ein Abenteurer [5] — прошептала Цецилия.
— Он из Романьи, как и я, — продолжал Сафрио, обводя всех смеющимся взглядом, в котором мерцала искра гордости. — Романец, друг и брат по детским забавам… Его отец содержал таверну в шести километрах от нашего дома… Я хорошо знал его… Один из первых романских интернационалистов! Надо было его послушать, когда он в своей таверне произносил речи против попов, против «патриотов»! А как он гордился сыном! Он говорил: «Если когда-нибудь мы с Бенито захотим, все правительственные гадины будут раздавлены!» И глаза у него сверкали, точь-в-точь как у Бенито… Какая сила у него в глазах, у Бенито! Правда?
— Ja, aber er gibt ein wenig an[6], — прошептала Цецилия, повернувшись к Жаку, который улыбнулся.
Лицо Сафрио помрачнело:
— Что это она говорит о Бенито?
— Она сказала: «Er gibt an…»[7] Любит пускать пыль в глаза, — объяснил Жак.
— Муссолини? — воскликнул Сафрио. Он кинул в сторону девушки гневный взгляд. — Нет! Муссолини — настоящий, чистый! Всегда был антироялист, антипатриот, антиклерикал. И даже великий condottiere!..[8] Настоящий революционный вожак!.. И при этом всегда трезвый реалист… Сначала действие, а теория — потом!.. В Форли во время стачек он как дьявол носился по улицам, по митингам, везде! И уж он-то умеет говорить! Никаких пустых рассуждений! «Делайте это, делайте то!» А как он был доволен, когда развинтили рельсы, чтобы остановить поезд! Все действительно энергичные выступления против триполитанского похода{9} — все было сделано благодаря его газете, благодаря ему! Он в Италии — душа нашей борьбы! А на страницах «Аванти» он каждый день вдохновляет массы революционной furia![9] У королевского правительства нет врага сильнее, чем он! Если социализм вдруг приобрел у нас такую мощь, то это может быть principalemente[10]заслуга Бенито! Да! Его всюду и везде видели в этот месяц! Красная неделя! Как он взялся за дело! Ах, per Bacco[11], если бы только прислушались к его газете! Еще несколько дней — и вся Италия запылала бы! Если бы Конфедерация труда{10} не испугалась и не прервала стачку, — это было бы началом гражданской войны, крушением монархии! Это была бы итальянская революция!.. У нас, Тибо, в Романье, товарищи однажды вечером провозгласили республику! Si, si![12] — Он намеренно повернулся спиной к Цецилии и Прецелю и обращался только к Жаку. Потом опять улыбнулся и придал своему голосу оттенок ласковой суровости: — Берегись, Тибо, не верь всему, что слышишь!
Затем он слегка пожал плечами и удалился, не поклонившись обоим немцам.
Наступило короткое молчание.
Альфреда и Патерсон оставили открытой дверь комнаты, где находился Мейнестрель. Его не было видно, но временами доносился его голос, хотя он и не повышал тона.
— А у вас, — спросил Желявский у Прецеля, — дела идут хорошо?
— В Германии? Все лучше и лучше!
— У нас, — заявила Цецилия, — двадцать пять лет назад был всего один миллион социалистов. Десять лет назад их было два миллиона. А сегодня — четыре миллиона!
Она говорила не спеша, почти не шевеля губами, но вызывающим тоном, и ее тяжелый взгляд переходил попеременно с Жака на русского и обратно. Глядя на нее, Жак вспоминал всегда о гомеровской Юноне, о волоокой Гере.
— Несомненно, — сказал он примирительным тоном. — За двадцать лет социал-демократия накопила огромный созидательный опыт. Организационный талант, который проявили ее вожди, прямо удивителен… Быть может, остается только задать вопрос, не стал ли революционный дух — как бы это сказать? — мало-помалу слабеть в немецкой партии… Как раз из-за этих усилий, направленных единственно лишь на организационную сторону дела…
Прецель взял слово:
— Революционный дух?.. Нет, нет, на этот счет будь спокоен! Надо сначала организоваться, чтобы стать силой!.. У нас не только идеология, но и реализм. И это лучше всего!.. Если все последние годы, — я имею в виду особенно тысяча девятьсот одиннадцатый и двенадцатый годы, — в Европе был сохранен мир, то благодаря кому? И если сегодня можно надеяться, что мы надолго избежали опасности великой европейской войны, то благодаря кому? Тому же немецкому пролетариату! Весь мир знает об этом. Ты говоришь: созидательный опыт социал-демократии. Это еще больше, чем ты думаешь. Это — монументальное сооружение. Оно стало поистине государством в государстве. Каким же образом? В значительной мере благодаря могуществу нашей парламентской фракции. Наше влияние в рейхстаге непрерывно растет. Если завтра пангерманцы позволят себе вылазку вроде Агадира{11}, то будут протестовать уже не только двести тысяч манифестантов в Трептов-парке, но и все социалистические депутаты рейхстага! А с ними — все левые элементы нашей страны!
Сергей Желявский внимательно слушал.
— Однако, когда проходил новый закон о вооружениях, ваши депутаты голосовали за!
— Простите, — сказала Цецилия, поднимая кверху указательный палец.
Брат прервал ее:
— Ах! Надо же понимать тактику, Желявский, — сказал он, высокомерно улыбаясь. — тут две вещи, совершенно различные: есть die Militärvorlage, закон о вооружениях, и есть die Wehrsteuer, закон, отпускающий кредиты, чтобы реализовать этот закон. Социал-демократы сначала голосовали против первого закона, а затем, когда этот закон был, несмотря ни на что, принят рейхстагом, они голосовали за закон о кредитах. И это была хорошая тактика… Почему?.. Потому, что в этом законе было новое для нашего рейха, нечто чрезвычайно для нас нужное: прямой общеимперский налог на крупные состояния! Нельзя было упустить такой случай! Потому, что в этом действительно заключалась новая социальная победа пролетариата!.. Теперь понимаешь? А доказательством того, что наши депутаты остаются непреклонны по отношению к Militarismus[13], служит то, что каждый раз, когда они имеют возможность голосовать против внешней политики канцлера, они ее единодушно отвергают!
