Валерий Поволяев - Атаман
— Бригада в бой пока не вступила, — поправил своего помощника осторожный Бранд.
— Все равно... А тут на тебе — разъезд из двух носов и трех папах занял целый город. Не верю. Побасенки это из собрания сочинений господина Салтыкова-Щедрина. Болтовня!
— Хорошо. — Бранд придавил белыми ухоженными ладонями стол. — Посылаем к Семенову разъезд с толковым офицером.
Через четверть часа в Млаву поскакал казачий разъезд из пятнадцати человек во главе с корнетом Коншиным.
А Сотник Семенов в эти минуты пытался отбить у немцев русских пленных — девятнадцать человек в приморской драгунской форме, из которых четверо были офицерами. Пленные появились на безлюдной улочке недалеко от костела; были они измученные, ослабевшие, конвой окружал их крепкий, в два кольца, при конях и телегах, с пулеметом, и сотник понял — ничего он не сумеет сделать. Были бы при нем его люди — отбил бы. А так — увы. Только сам в беду попадет и разделит участь драгунов-приморцев.
— Эх, земляки, земляки! Как же вы так оплошали? — Он взял в рот кончик уса, с досадою пожевал его. — Тьфу! — выплюнул несколько откушенных волосинок, прилипших к языку, затем с лязганьем выдернул из ножен шашку и с силой загнал ее обратно. Покрутил головой, словно его оглушили, снова приложился к винтовке, целясь в офицера, ехавшего впереди конвоя на короткохвостом артиллерийском битюге, и опустил ствол: освободить этих людей он не сможет.
Выругался виновато: приморцев было жаль — попадут в какую-нибудь картофельную латифундию, либо давильню проса в Лотарингии, либо на выпасы поросят в Саксонии, либо того хуже — за колючую проволоку лагеря военнопленных и вряд ли выберутся оттуда до конца войны.
— Эх, земели вы мои, родные!
В очередной раз возникла досада: если бы капитан Бранд вернул людей, которых сотник направил в штаб с донесениями, тогда был бы совсем другой коленкор. Но нет, не хватило на это у Бранда шурупов... Тьфу!
Сотник грохнул кулаком по кирпичу, вылезающему из угла стены. Вместе с Никифоровым они лежали на колокольне. Кони были привязаны в глухом дворе внизу, к старому каменному отбойнику, специально врытому в землю для того, чтобы кареты своими колесами не вырубали крошку из стен. Отсюда, с верхотуры, было все хорошо видно: не только кони, мирно жующие овес внизу, и не только цепочка несчастных пленных — была видна вся Млава, Казалось, что город находился в ладонях у сотника.
На западной окраине Млавы что-то горело, черный дым косо струился над домами. Полыхали то ли штабные бумаги, для верности облитые химической либо бензиновой дрянью, то ли резиновые противогазовые комбинезоны, завезенные немцами на этот участок фронта, о чем у русских имелись данные разведки, то ли чаны со скипидаром, которые германские медики, пуще косоглазия и поноса боявшиеся всякой заразы, всякий раз пускали в ход, когда подыхала лошадь или для покойников была вырыта слишком мелкая могила. Черный косой дым, тянувшийся над землей, оставлял в душе ощущение беды. Город был пуст — на улицах ни одного жителя.
Сверху было видно, как во дворе аптеки, украшенной зеленым крестом и рогами неведомого зверя — костяные сучья были диковинно изогнуты, торчали вкривь-вкось, — около убитой лошади крутится беспородная собачонка с поджатым хвостом, клацает зубами, трусливо оглядывается, не огреет ля кто ее палкой сзади? Рядом с домом, крытым крашеным железом, тлеет воронка — из круглой ямы вьется свежий парок, похожий на дым, будто на дне воронки разложен костерок, и снежный мусор тает на жарком огне. А может, там догорает чья-то душа...
Стыло в городе Млаве, тоскливо, пусто.
Хотелось есть. Та малая часть продуктов, которую казаки взяли с собою, была израсходована, животы подвело, подступала сосущая голодная боль.
— Ваше благородие, а немчуки не могли угнать из города жителей? — спросил Никифоров, обеспокоенный давящей пустынностью пейзажа. — А? Ни одной живой души в нем...
— Не должны, — неуверенно ответил сотник.
Корнет Коншин со своими драгунами прискакал уже в ночи — хорошо, ночь на этот раз выдалась светлая, невидимый месяц неглубоко спрятался в облаках, время от времени выглядывал в промоины, словно ему было интересно, что происходит этой ночью на земле.
— Ба-ба-ба, сотник, — громко провозгласил корнет Коншин, — а ведь вы действительно с одним казаком взяли этот твердый орешек — город Млаву!
— Не с одним казаком, а с десятью, — сухо поправил его сотник. — В начале операции нас было десять человек.
— Поздравляю! — горячо воскликнул Коншин, огляделся повнимательнее; молодое розовое лицо его передернулось, будто от холода, и он невольно поежился: — Неуютно тут как-то. Нечистой силой попахивает.
В штаб бригады корнет отрядил двух драгунов с донесением, подтверждающим донесение сотника Семенова: «Млава взята!»
В первом часу ночи бригада забайкальцев вступила в город. Впереди казаков на белом, четко выделяющемся в лунном сумраке коне двигался начальник бригады генерал-майор Киселев.
Увидев Семенова, он согнулся в седле, хлопнул перчаткой по погону:
— Молодец, сотник! Всем нос утер, показал, как надо воевать. — Киселев повысил голос: — Капитан Бранд!
Капитан молча вытаял из ночного сумрака.
— Представьте телеграфно сотника Семенова к награждению Георгиевским оружием.
— Сотник уже представлен к ордену Святого Георгия... Не успел получить.
— Вот и получит... И орден и оружие. Все вместе.
К слову замечу, за эту операцию сам начальник бригада генерал-майор Киселев был также награжден орденом Святого Георгия Победоносца — высшей боевой наградой, вручаемой офицерам.
Воевал Семенов лихо, совершенно безоглядно, с выдумкой, храбро, хотя особых безрассудств тоже не совершал. Если бы его биография закончилась только боевыми подвигами на фронте, если в дальнейшем Семенов, как, впрочем, и Колчак[14], не вмешался бы в кровопролитную схватку, именуемую Гражданской войной, он вошел бы в число великих граждан России, почитаемых во все времена, при всех властях.
Но этого не произошло.
На фронте наступило затишье. Окопы были завалены снегом, и он все сыпал и сыпал, накрывал пушистым одеялом землю. Солдаты, чтобы хоть как-то согреться, прямо в окопах жгли костры, не боясь, что немецкие артиллеристы засекут отблеск пламени и накроют костер снарядом. Холод считался большой бедой, гораздо большей, чем вражеские снаряды. Из немецких окопов также валил дым, поднимался в небо десятками тонких столбцов.
Немцам прямо в окопы, на передовую, подвезли железные печки с самоварными клепаными трубами, а также брикеты прессованной угольной крошки. Очень удобное это топливо — угольная крошка: и разгорается быстро, и горит жарко. Казаки добыли несколько таких печушек с брикетами — остались очень довольны.
Стрельба на замершей линии фронта выдавалась редко.
Под Млавой в районе деревень Руда и Зеленая, где разбил свой зимний бивуак эскадрон Семенова, было много зайцев. Косые развелись в количестве немереном и обнаглели вконец — повадились совершать налеты на деревни и обгладывать яблочные стволы до корней. От косых обжор не стало спасу.
За дело взялся молчун Луков. Он оказался ловким охотником — каждый день потчевал забайкальцев печеной зайчатиной.
Вооружен был Луков старой, в простеньких облупившихся ножнах шашкой с вытертой деревянной рукоятью. На вид неказистая, шашка ловко сидела в руке, будто вместе с рукой и была рождена.
Однажды перед Луковым бросили кусок тряпки:
— Руби!
Луков стремительно выхватил шашку из ножен и, прежде чем ткань упала, рубанул по ней лезвием. Тряпка развалилась на две части.
Казаки присвистнули, с завистью поглядели на шашку Лукова:
— Однако!
В следующий раз также решили проверить качество луковской шашки, нашли в ранце убитого немца шелковый, светящийся насквозь, легкий, как воздух, платок. Перед Луковым бросили его — небольшой шелковый лоскут буквально повис в воздухе; он парил, будто бабочка, затем, едва пошевеливая краями, тихо поплыл вниз. Луков неторопливо обнажил шашку, поплевал на лезвие и коротким несильным движением распластал платок.
— Вот это да! — Казаки дружно вздохнули, и во вздохах этих слышалась зависть. — Что за шашка у тебя такая, а? Неужто из дамасской стали сработана? А?
В ответ Луков лишь приподнял одно плечо — не знаю, мол. Может, и из дамасской...
— Ну откуда она у тебя взялась?
Луков вновь, словно не умел говорить, приподнял другое плечо.
— Может, ты ее где-то купил или у врага отнял, а? Либо она тебе досталась по наследству от деда? А?
Тут у Лукова прорезался голос — наконец-то, — он степенно откашлялся в кулак.
— Вы правы, от деда, — проговорил он. Голос у него был глуховатый, с пороховым треском. — Дед ее привез из Китая.
