Елена Колядина - Потешная ракета
Слава тебе, Господи, Москва!
Глава пятая
Встречальная
– Зрите влево, коли Москву увидеть хотите, – небрежным тоном предупредил Олексея и Феодосию пожилой холопьевец, втайне весьма довольный тем, что именно он упредил новичков о предстоящем видении, и предвкушавший их восторг.
Войлок был скинут с повозки еще при въезде в московские земли – дабы не прозевать чего интересного, и теперь Олексей и Феодосия вперили взгляд влево, предчувствуя, что сейчас за редеющим лесом откроется лепый для обозрения вид.
Было при подъезде к столице с Сивера одно такое место, изгиб тракта, что вел через холм, поросший густым ельником, когда на краткий миг появлялся в чаще широкий просвет и, как сказочный театральный макет, на кои горазды итальянские мастера, возникал вдруг вдали внизу весь стольный град московский. Сие панорамное место было известно таким опытным гостям, как поморы, и потому, приближаясь к нему, они замедлили движение обоза, дабы увидеть вдохновенную по красоте картину. И хотя мужи напускали на лица отчасти равнодушный вид, дескать, видали мы сию миниатюрину и даже кой-чего похлеще, у всех захватывало дух от зрелища, что ненадолго представало перед глазами.
– Сияет-то как! – поразилась радостью Феодосия, когда перед их взором открылась Москва.
Словно по ворожбе в холодных низких тучах предзимнего ноябрия вдруг раздвинулось отверстие, и сноп бледного сияющего света канул на город. Оловом заблестели ленты рек и прудов, и вспыхнули сотни золотых куполов.
Обоз завороженно, даже лошади притихли, миновал чудную картину, и только опять въехав в ельник, все дружно заговорили.
– Сияет! А чего ей не сиять? – по своему зароку ничего не бояться и ничему не удивляться промолвил Олексей. – Сие тебе не Тотьма лубяная. В Москве крыши золотом кроют, в окна хрусталь, рубины и самоцветы ставят, что в твой перстень, а улицы коврами устилают. На то она и зовется – златоглавая. Да и улиц там нет, все широкие ряды. У самого последнего простеца на крыше щепа из меди, ровно карпами золотыми кровли усыпаны.
– Да как же так, Олеша? Зачем же в окнах самоцветы? Велико лепно, конечно, но колико же сие стоит?
– Месяц мой ясный! Забудь про старую нудную жизнь! Не равняй тотемскими мерками. Ты с сего дня – московитка. Мысли по-столичному!
– Но про ковры на мостовых ведь сбрехал?
– Сбрехал? Солнышко мое…
– Месяц, – аккуратно поправила Феодосия.
– Так вот, звездочка моя, держись меня, и через год, от силы – два будешь жить в хоромах, сонмиться на лебяжьей перине, глядеть в аквамариновые окна, а заместо орехов каленых подсолнечные семечки щелкать! И виноград!
Феодосья засмеялась.
– Заяц-хваста ты!
– Погоди, вспомнишь мои словеса. А боле тебе до самой Москвы ничего не промолвлю.
– Олеша, а что такое «виноград»?
– Боле с тобой не говорю! – отвернулся Олексей. – Виноград – то крыжовник, токмо у него в одной грозди сто ягод висит. Его моя жена будет ести!
– Ну, значит, мне не попробовать, – нарочито грустным тоном сказала Феодосия.
– Уж точно!
Наконец, дорога выбежала из леса, и обоз поехал средь полей, ибо дикие леса округ Москвы давно были сведены, и теперь местность представляла собой множество деревень и слободок в окружении небольших рощиц берез, ив или сосен. На холмах виднелись богатые поместья, усаженные ровными рядами лип и дубов и украшенные садами яблочных, грушевых и иных фруктовых овощей. Крыши усадеб блестели медным блеском, а сами усадьбы были настоящими сказочными дворцами из множества теремов, соединенных между собой переходами, галереями-гульбищами, с башенками и шпилями. На каждый ярус теремов со двора вела своя укрытая кровлей лестница, а каждое из многочисленных крылечек венчала сияющая вертушка в виде хоругви, петуха или коня. В стрельчатой светелке над каждыми воротами помещалась роскошная яркая икона в резном окладе, а на повороте дороги в поместье стояли на столбах хороминки вроде игрушечных, с настоящей крышей и окошком, за которым тоже виднелись иконы.
При виде очередных хором, одни роскошнее других, глаза у Олексея загорались завистью, Феодосия же глядела на дворцы с восхищением, но без помысла воцариться в таком же, а то и лепее. Так у благонравного человека извергается в душе восторг при виде дивной иконы, но и в голову не придет утащить сей образ в свой дом. Для Феодосии истинно прекрасным было то, что принадлежало всем, – природа; а что возжелать мог любой возжелавший сей предмет человек – наука; или то, что дорого было сердечной привязанности, как дорога# была ей хрустальная скляница с мандарином, подаренная возлюбленным Истомой.
Под стать хоромам были и повозки, от богатства которых у Олексея захватывало дух. Колико же их двигалось взад и вперед на дорогах! Как гусей! А сколь роскошно разукрашены возы! Один из них привлек и взгляд Феодосии. Сотворен в виде ладьи, на коей стоял огромный сундук с золочеными коваными накладками и окошками из слюдяных пластин, и все размалевано по багряному фону синими и золотыми вьюнками. А лошадей впряжено три пары! И рядом с возом, держась за золоченые же ухватки, бежали с двух сторон разодетые в короткие парчовые кафтаны явно иноземного пошива высокие красивые молодые детины! Да еще впереди и в хвосте мчались верховые в меховых шапках и сафьяновых сапогах. Лошади под всадниками играли, что вода на перекатах, а гривы и хвосты их летели волнами, словно у девиц, распустивших на реке косы.
– Вот чума, какие кони! – восхитился Олексей и замер глазами, охватившись мечтой о таком же коне, что непременно будет у него в самое ближайшее время. Нравилось Олексею тешить свое самолюбованье.
– Почто же детины за возом ногами бегут? – вопросила Феодосия. – Али коней у их барина нет?
– Коней у него как в реке рыбы. А бегут для роскоши. Чтоб других завидки брали.
– А видал, Олеша, сколь дивен сзади на возу семейный знак? Прорезан и выпукло, и витиевато, как ворота в алтарь в самом богатом храме.
– У меня еще витиеватей будет, – бросил стрелец.
– А у нас, у Строгановых, – я-то по батюшке Строганова, знак простой – солонка с горкой соли. Тут ничего особо узорного не сотворишь. Но ежели бы стала размалевывать воз, то натворила по синему полю золотых звезд на сферах…
– Будет у тебя повозка в звездах! – пообещал Олексей, со значением глянув Феодосии в очи.
Та засмеялась.
– Ты все о том же. А ведь не развенчана я с Юдой Ларионовым.
– Плевать хотел на сие. Повенчана, не развенчана… Не при Иване Грозном живем! Свободен я духом от всяческих уставов. Они меня бесят!
Феодосия покатывалась от смеха.
Неожиданно движение застопорилось, и заклубилась над обозом некая забота. Оказалось, в сем месте, примечательном огромным неохожим дубом на песчаном гребне, обоз, как разорвавшиеся четки, должен рассыпаться в разные стороны, ибо каждому землячеству надлежало въехать в разные огубы Москвы. То был момент прощания. Внешне без чувств и нежностей миг сей вызвал у обозников, сплоченных месячным совместным путешествием, и грусть от неизбежного расставания, и радость, что добрались, потеряв лишь двоих товарищей, и волнение от предстоящего освоения огромной, одновременно и опасной, и манящей Москвы.
На росстани, от которой отходили три дороги, разошлись и пути Феодосии и отца Логгина. Бо ежели все тотьмичи собирались ехать на тотемский постоялый двор, содержавшийся Амвросием Строгановым (не сродственником, а одноименцем Феодосии), то батюшка, мысленно уже отделивший себя от чуждой ему тотемской паствы, решительно свернул на путь духовный, ведущий прямиком в приказ, ведавший хозяйственными вопросами московского патриарха. (Через двоицу часов отец Логгин, исполучив виталищную грамоту, обживал временную обитель. А через ночь матушка Олегия, не перенеся волнений долгого пути, родила батюшке восьмимесячную дочь Евстолию, впрочем, здоровую, хотя и плаксивую.)
– А мы куда же, Олексей? – тревожно говорила Феодосия. – Мы как же?
– Поедем по той дороге, которая для костромичей и вологжан. Виден с нее Неглинный верх. Во-о-он он! Курится.
– Отчего курится? – вопросила Феодосия, которой показался даже отсвет зарева.
– Кузнечная слобода. Сплошные кузни, пушечный двор, где льют пушки, потому день и ночь там огонь раздувают.
Действительно, над Неглинным верхом, небольшой горой, усаженной избами и постройками, поднимались струи дымов. Видны были невеликие монастыри с набалдашниками золотых и лазурных куполов, как потом, изучив Москву, выяснила Феодосия, Варсонофьевский, Рождественский и Девичий. Место сие у состоятельных москвичей не было в чести из-за опального погоста, где зарыт был Борис Годунов с супругой и сыном Федором. Закопаны они были без произнесения молитв, отчего кладбище и огубье пользовались дурной славой. Но хоть и без песнопений, да все не так позорно схоронили Бориса, как Лжедимитрия, нагое тело которого везли в навозной телеге. Притом все тяготы с похоронами самозванца сопровождались такими колдовскими событиями, что пришлось кроме втыкания в сердце осинового кола (что не помогло) сжечь останки лжецаря в деревне Котлы, пеплом зарядить пушку и выстрелить в сторону, откуда явился в столицу сей лукавый бес. Только после сего лед, покрывший огороды и поля в мае и сгубивший урожай жита и сады фруктовых овощей, растаял в одну ночь, и москвичи с облегчением перекрестились.
