Саймон Скэрроу - Меч и ятаган
При этом воспоминании он молча покачал головой, все еще досадуя на себя за то, что вовремя не вчитался в лицо того юноши — глядишь, обошлось бы без посмешища. И без крови. Ее на руках и без того достаточно, так что незачем больше сеять страдания, нанесенные в свое время многим, как иноверцам, так и христианам. Память об этом терзала Томаса даже спустя годы по возвращении домой, в Англию, став чем-то вроде еще одного шрама, который врачевало время наряду с познанием.
Томас плотнее запахнулся в плащ и, встав с приоконного стула, прошел к камину и аккуратно поместил на догорающие угли пару увесистых поленьев. С минуту он в ленивой зачарованности наблюдал, как из трещин в дереве с шипением струится дымчатый пар; но вот с сухим щелчком брызнул фонтан искр, и поленья занялись веселыми золотистыми языками огня. Тогда Томас возвратился к окну и снова сел, глядя, как за окном сгущаются фиолетовые сумерки.
За потрескиванием огня слух улавливал какую-то не то ходьбу, не то возню в большом, обычно безлюдном зале. Интересно, кто это там? Слуг в имении обитало всего ничего. У Томаса их вообще было немного. Уж во всяком случае, не десятки, что когда-то прислуживали родителям и братьям — давно, в детстве, еще до того, как отец присмотрел Томасу место в Ордене. А вскоре после того, как тот оставил Англию, мать и отец умерли. Помнится, Томас, тогда еще совсем мальчишка, получил сухое письмо от своего старшего брата Эдварда, извещающего, что оба родителя скончались от болезни, буквально один за другим. Затем на охоте случайно погиб сам Эдвард, а спустя год смерть нашла и младшего, Роберта, — в море, где он плавал на капере, [21]единственной добычей которого оказалась дизентерия, смывшая без малого весь экипаж, за исключением кучки живых скелетов, что несколько месяцев спустя наконец дотянули до Дартмута. Эту грустную историю Томасу после его возвращения в имение поведала бывшая няня Роберта. Младший был в семье извечным любимцем и баловнем. Светловолосый проказник, он с детства неистово тянулся ко всяким приключениям, в отличие от того же Томаса, задумчивого молчуна. С братом Томас никогда не вздорил и не пытался с ним соперничать. Он его просто любил. Теперь из всех остался он один. Жил Томас в одиночестве, если не считать слуг: Джона, пожилой Ханны да еще молодого конюха, что управлялся с шестью лошадьми и упряжью в пристройке за стеной имения. Конюх Стивен с остальными слугами общался мало и был, по словам Ханны, «сам больше лошадь, нежели человек». Помимо них, за имением присматривал управляющий, который теперь жил неподалеку, в Бишопс-Стортфорде, и оттуда приглядывал за фермерами, что обитали в домиках на земле Томаса; с них он собирал ренту и пускал ее в оборот, дважды в год предоставляя господину отчеты.
Имение в Хартфорде служило Барретам родовым гнездом вот уже восемь поколений. Получается, Томас в этой цепочке являлся как бы замыкающим. Жены у него не было, наследников — тоже. С его кончиной имение предположительно должно было отойти какому-то дальнему родственнику, которого Томас отродясь не видывал и до которого ему, в сущности, не было дела.
Время от времени кто-нибудь из друзей отца делал попытки подыскать Томасу пару — усилия, которые тот вежливо, не неизменно отклонял. Быть может, и зря: некоторые из тех претенденток вращались в свете, были недурны собой и даже вполне тонкого ума. Но ни одна из них и сравниться не могла с Марией, а все вместе они лишь напоминали Томасу о том, что он утратил — и в этой жизни больше так и не обрел. А то, как они с Марией расстались, не оставляло надежды даже на провидение, которое могло бы их когда-нибудь обручить, если даже не на этом свете, то хотя бы на том. Вот так Томас и жил, с ощущением бессрочной утраты. После Марии не оставалось ничего, лишь зияющая боль воспоминаний. Немеркнущая память о прикосновениях, жестах, улыбках, малозаметных сменах мимики; о быстротечных и незабвенных минутах в объятиях друг друга…
На секунду груз воспоминаний сделался таким невыносимым, что Томас сердито тряхнул головой, незряче таращась со сжатыми кулаками в окно, на равнодушный в своей безмятежности заснеженный пейзаж. Но момент миновал, и Томас выдохнул, как человек, отходящий от сонного дурмана.
В дверь комнаты тихо постучали.
— Да? — повернулся от окна Томас.
Задвижка поднялась, дверь на заботливо смазанных петлях бесшумно открылась. На пороге стоял Джон. Кивая господину, он одновременно указал на неосвещенный коридор, ведущий в зал.
— Тут к вам гонец, сэр.
— Гонец? — поднял брови Томас. — Кто таков?
— Иноземец какой-то, — недоуменно, но с настороженностью ответил Джон. — Назвался этим, как его… Филиппом де Нантерром.
Томас секунду помолчал.
— Имени такого не припомню. Он сказал, кто его послал или о чем послание?
— Сказал, что оно исключительно для ваших ушей, сэр.
Томаса кольнуло волнение. Что здесь, в Англии, в его доме, делать какому-то французу, если только не ворошить что-нибудь из его, Томаса, давнего-предавнего прошлого?
— Где он сейчас?
— Я его, сэр, дальше прихожей не пустил, — заговорщицки сообщил Джон. — Так как-то спокойнее.
Подобные визиты Томаса откровенно раздражали. Гостей у него в последние годы было раз-два и обчелся; еще меньше приезжало с приглашениями на бал или банкет. Вообще он слыл нелюдимом, а визитеры были ему в тягость; не успев толком принять, он уже спешил как можно скорее от них отделаться. В костях ощущалась какая-то ломота, а потому нарушить свой вечерний покой у огня было досадно вдвойне. Если этот Филипп де Нантерр прибыл с предложением о военном найме, пусть даже за хорошие деньги, то ему предстоит уехать разочарованным. Томас уже примирился и с этим светом, и со своими врагами, а хотел лишь, чтобы его оставили в покое. Огладив аккуратную бородку, он прищурился на своего слугу:
— Ну а насчет сути его ко мне обращения ты ничего не разгадал?
— Маленько есть, — улыбнулся Джон. — У него к вам письмо, мой господин. Я его заметил в седельной сумке, когда отводил его лошадь на конюшню. Письмо он, понятно, забрал и сейчас держит при себе.
Томас не смог сдержать улыбки.
— Я не сомневаюсь, что та сумка взяла и открылась сама собой.
— Кто ж виноват, что она была плохо застегнута, сэр. А я лишь хотел добыть вам чуть больше сведений.
— Вот и молодец. Так что ж это за письмо, которое ты увидел?
— Пергамент, свернутый. С печатью. Имени отправителя снаружи не значится.
— А что за печать, не разглядел?
— Нет, сэр.
— Тогда опиши, хотя бы примерно.
— Отчего ж не описать. Крест. Крест с выемками на концах.
Голову Томасу вскружила внезапная легкость; он прикрыл глаза, сдерживая прилив образов и воспоминаний, непрошеных, а подчас и нежеланных. Одновременно с тем в груди затеплилось что-то вроде зыбкой надежды — искоркой, раздуваемой любопытством. С глубоким вдохом он открыл глаза и посмотрел на слугу так, будто увидел его только что.
— Отведи гостя на кухню и накорми.
— Сэр, но ведь он иноземец, — осторожно заметил Джон. — Такому доверия нет. Я б его на вашем месте спровадил подобру-поздорову.
— Вот и хорошо, что ты на своем месте, а я — на своем. Скоро совсем стемнеет, а дорогу на Бишопс-Стортфорд замело. Это не дело: человек может сбиться с пути. Скажи ему, что, если хочет, может остаться на ночлег. Накорми его ужином, предложи кровать. А я, скажи, скоро подойду.
Джон недовольно хмыкнул, но перечить хозяину — себе дороже.
Томас подбодрил его улыбкой:
— Похоже, путь до моего дома он проделал неблизкий. А потому предложить ему свое гостеприимство — наименьшее из того, что мы можем для него сделать. Так что давай-ка, ступай и устрой все как надо.
Джон с поклоном покинул рабочую комнату и прикрыл за собой дверь. Слушая, как под дубовой сенью зала смолкают его шаги, Томас задумчиво поглаживал бородку. Описание печати было ему хорошо знакомо. Эмблема рыцарей-госпитальеров. Спустя долгие годы ожидания Орден наконец прервал свое молчание.
Едва открыв дверь на кухню, Томас ощутил, что вся его рутина вместе с отшельничеством последних лет как будто слетают с плеч. За столом, спиной к огню очага, сидел посланец, ссутулясь над исходящей паром объемистой миской. Появление хозяина он встретил живым огоньком в глазах и поспешно встал, отирая губы тыльной стороной ладони. На смуглом лбу косым белесым штрихом выделялся заживший шрам. Обветренные, исполненные спокойного достоинства черты выдавали в нем солдата, возраст которому прибавляет образ жизни — так-то ему лет двадцать с небольшим, но уже первые годы в Ордене придают невольной зрелости. Он так и не снял толстого дорожного плаща с замызганным белым крестом, концы которого раздваивались по числу языков Ордена.
— Сэр Томас Баррет? У меня к вам послание. От Великого магистра, — уточнил гость на неплохом английском с густым акцентом, какой звучит на юге Франции. Томас, кивнув, жестом пригласил гостя сесть.
