Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 2. Божественный Клавдий и его жена Мессалина.
— Я совершенно выдохся. У меня не работает голова. Оставляю все на твою ответственность до завтрашнего утра. Я полагаю, я должен предупредить эту жалкую женщину, что ей следует завтра явиться сюда и ответить на все предъявленные ей обвинения. Я обещал Вибидии, что буду судить ее честно и справедливо.
Нарцисс промолчал. Я лег на свое ложе и мгновенно уснул.
Нарцисс поманил к себе гвардейского полковника:
— Приказ императора. Возьми шесть солдат и отправляйся к садам Лукулла; там в домике для увеселений находится госпожа Валерия Мессалина, бывшая жена императора. Казни ее.
Затем он велел Эводу опередить гвардейцев и сказать Мессалине об их приближении, дав ей тем самым возможность покончить с собой. Если она ею воспользуется, что она, конечно, не преминет сделать, мне не придется слышать о его приказе ее казнить, отдать который он был неправомочен. Эвод застал Мессалину лежащей на полу и рыдающей. Возле нее стояла на коленях ее мать. Не поднимая головы, Мессалина проговорила:
— О мой любимый Клавдий, я так несчастна и мне так стыдно.
Эвод рассмеялся:
— Ты ошиблась, госпожа. Император спит во дворце; он запретил беспокоить себя. Прежде чем уснуть, он приказал полковнику гвардии отправиться сюда и отрубить твою хорошенькую головку. Собственные его слова, госпожа: «Отрубите ее хорошенькую головку и насадите на острие копья». Я побежал вперед, чтобы тебя предупредить. Если ты так же отважна, как хороша собой, госпожа, мой совет тебе — покончить с этим делом до того, как они сюда придут. Я захватил с собой кинжал, на случай, если тут нет под рукой ничего подходящего.
Домиция Лепида сказала:
— Надеяться не на что, бедное мое дитя; выхода нет. Тебе остался единственный благородный поступок — взять у него кинжал и убить себя.
— Не верю, — рыдала Мессалина. — Клавдий ни за что не отважился бы избавиться от меня таким образом. Это все придумал Нарцисс. Надо было давным-давно убить его. Гадкий, ненавистный Нарцисс!
Снаружи послышалась тяжелая поступь солдат.
— Гвардейцы, стой! К ноге!
Дверь распахнулась, в дверном проеме, вырисовываясь на фоне ночного неба, появился полковник. Встал, сложив на груди руки и не говоря ни слова.
Мессалина вскрикнула и выхватила у Эвода кинжал. Боязливо попробовала пальцем лезвие и острие.
— Ты что, хочешь, чтобы гвардейцы подождали, пока я найду оселок и подточу его для тебя? — с насмешкой произнес Эвод.
Домиция Лепида сказала:
— Не бойся, дитя, тебе не будет больно, если ты сделаешь это быстро.
Полковник медленно расцепил руки и потянулся к эфесу меча. Мессалина приставила кончик кинжала сперва к горлу, затем к груди.
— О, мама, я не могу! Я боюсь!
Меч полковника уже покинул ножны. Полковник сделал три больших шага вперед и пронзил ее насквозь.
Глава XXX
За ужином Ксенофонт дал мне еще одну порцию «олимпийского» снадобья, и ко мне снова вернулось то отрешенное спокойствие, которое начало было меня покидать; я мгновенно уснул. Проснулся я внезапно — меня вырвал из сна грохот тарелок, которые уронил нерадивый раб, — громко зевнул и попросил прощения у всех присутствующих за свои дурные манеры.
— О чем тут говорить, цезарь?! — вскричали они. У всех был испуганный вид. «Нечистая жизнь, нечистая совесть», — подумал я.
— А не подсыпал ли кто-нибудь яд мне в кубок, пока я спал? — поддразнил я их.
— Упаси бог, — запротестовали все.
— Нарцисс, в чем был смысл шутки Веттия Валента насчет Колчестера? Будто британцы отдают мне божеские почести.
— Это не совсем шутка, цезарь, — сказал Нарцисс. — Не буду скрывать от тебя: в Колчестере действительно воздвигнут храм в честь Бога Клавдия Августа. Они поклоняются тебе с начала лета. Но я услышал об этом только сейчас.
— Вот почему я чувствую себя так странно. Я превращаюсь в бога! Но как это вышло? Я помню, что в письме Осторию утвердил постройку храма в Колчестере в честь Божественного Августа в благодарность за победу римского оружия в Британии.
— Полагаю, цезарь, что Осторий — и это вполне естественно — спутал, о каком Августе идет речь, тем более что ты писал о победе римских войск. Божественный Август остановился на берегах пролива, и его имя для британцев по сравнению с твоим — ничто. Мне сообщили, что туземцы говорят о тебе с величайшим благоговением и страхом. Они слагают поэмы о твоем громе и молнии, о магическом тумане и черных духах, о горбатых чудовищах и чудовищах, у которых змеи вместо носов. С политической точки зрения, Осторий был совершенно прав, посвятив храм тебе. Но я очень сожалею, что это было сделано без твоего согласия и, боюсь, против твоего желания.
— Значит, я теперь бог, да? — повторил я. — Ирод Агриппа всегда говорил, будто я этим кончу, а я утверждал, что он болтает вздор. По-видимому, я не могу исправить ошибку и отменить посвящение храма мне самому, как ты думаешь, Нарцисс?
— Это произведет очень плохое впечатление на жителей провинции, — ответил Нарцисс.
— Ну, сейчас мне это неважно, — сказал я. — Все на свете неважно. Может быть, велим прямо сейчас привести сюда на суд эту несчастную женщину? У меня не осталось никаких мелочных чувств, присущих простым смертным. Я даже могу простить ее.
— Она мертва, — проговорил вполголоса Нарцисс. — Убита по твоему приказанию.
— Налей мне вина, — сказал я. — Я не помню, чтобы я отдавал такой приказ, но сейчас это не имеет значения. Интересно, какое я божество. В детстве старый Афинодор часто объяснял мне, что под Божеством понимают стоики: Бог — это идеально круглый шар, целое, не подверженное воздействию внешних случайностей и событий. Я всегда представлял Бога в виде огромной тыквы. Ха-ха-ха! Если я съем еще кусок этого гуся и выпью еще несколько кубков вина, я тоже превращусь в тыкву. Значит, Мессалина мертва! Красивая женщина, друзья, очень красивая, вы согласны? Но порочная, верно?
— Красивая, но очень порочная, цезарь.
— Отнесите меня кто-нибудь в постель. Дайте уснуть блаженным сном богов. Ведь я теперь блаженный бог, не так ли?
Меня отнесли в спальню, и я проспал без просыпа до полудня. За это время сенат принял послание, поздравляющее меня с благополучной ликвидацией заговора, а также решение изъять имя Мессалины из всех архивных документов и городских надписей и разбить все ее статуи. В полдень я встал и принялся за свою обычную административную работу. Все, кто мне встречались, обходились со мной крайне вежливо, но вид у всех был подавленный, а когда я пошел в суд, никто, впервые за эти годы, не поднимал шума и не пытался запугивать меня. Я в мгновение ока справился с разбором всех тяжб!
На следующий день я принялся разглагольствовать о покорении Германии, и Нарцисс, увидев, что лекарство Ксенофонта произвело слишком сильный эффект — помрачив рассудок, вместо того, чтобы, как предполагал Ксенофонт, постепенно смягчить удар, причиненный смертью Мессалины, — приказал больше мне его не давать. Мало-помалу олимпийское спокойствие покинуло меня, и я снова почувствовал себя жалким смертным. В первое же утро, когда кончилось действие наркотика, я, спустившись к завтраку, спросил:
— Где моя жена? Где госпожа Мессалина?
Мессалина всегда завтракала со мной, если только у нее не «разламывалась голова».
— Она мертва, цезарь, — ответил Эвод. — Ее казнили несколько дней назад по твоему приказу.
— Я не знал, — с трудом проговорил я. — Я хочу сказать, я забыл.
И тут позор, горе и ужас недавних дней всплыли у меня в памяти, и я разрыдался. Заливаясь слезами, я идиотски бормотал о своей милой, бесценной Мессалине, осыпал себя упреками за ее убийство, говорил, что во всем виноват я один, и вообще вел себя, как последний осел. Наконец я взял себя в руки и велел подать портшез.
— Лукулловы сады, — приказал я.
Меня отнесли в Лукулловы сады.
Сидя на садовой скамье под кедром, глядя на зеленую лужайку, за которой уходила вдаль широкая грабовая аллея, поросшая травой, в одиночестве, так как вокруг не было никого, кроме моих германских телохранителей, стоявших на страже в кустарнике, я взял перо и длинный лист бумаги и принялся составлять подробный перечень того, что было мной сделано и что следует делать теперь. Этот документ сейчас при мне, и я перепишу его сюда в том самом виде, в каком он был написан. Утверждения мои, по какой-то непонятной мне причине, распались на связанные между собой трехстишия, вроде «терцин» британских друидов (их традиционный размер для стихов моралистического или дидактического характера).
Я люблю свободу, а не тиранию.Я римский патриот.Римлянин от природы республиканец.
Как ни странно, я император.То есть, на мне обязанности монарха.Уж в трех поколеньях республики нет.
Республику растерзали гражданские войны.Август ввел монархическое правленье.Так сказать, вынужденная мера.
Августу было никак не отречься.В душе я проклинал его лицемерье,Оставаясь убежденным республиканцем.
Императором стал Тиберий. Против воли?Боялся, что власть перехватят враги?Может быть, Ливия, мать, настояла?
Тиберий отправил меня в отставку.Я считал его кровожадным лицемером,Оставаясь убежденным республиканцем.
Ни с того ни с сего Калигула назначил меня консулом.А я жаждал вернуться к своим книгам.Калигула вздумал править, как восточный сатрап.
Я римский патриот.Мне бы следовало убить его.А я спасал шкуру, строя из себя дурачка.
Наверное, Кассий Херея тоже был римский патриотОн нарушил присягу, убил Калигулу.По крайней мере пытался восстановить республику.
Но республику не восстановили.Напротив, провозгласили нового императора.Этот император — я, Тиберий Клавдий.
Откажись я — меня бы убили.Откажись я — была бы гражданская война.Так сказать, вынужденная мера.
Я казнил Кассия Херею.И мне тоже было никак не отречься.Я стал вторым Августом.
Я много и долго трудился, как Август.Расширил и укрепил империю, как Август.Я был абсолютным монархом, как Август.
Но я отнюдь не лицемер.Утешаюсь тем, что выбрал меньшее из зол.Как раз в этом году хотел восстановить республику.
Позор Юлии мучал Августа.«Не жениться б и умереть бездетным!»Я так же мучаюсь позором Мессалины.
Надо было покончить с собой, а не править:Нельзя было уступать Ироду Агриппе.Из лучших побуждений я стал тираном.
Я не подозревал о злодеяниях Мессалины.Моим именем она проливала кровь.Неведение не освобождает от ответственности.
Но разве тут только моя вина?Не разделит ли ее со мной вся нация?Ведь намеренно сделали меня императором.
Ну осуществлю я свои благие намерения?Восстановлю республику — что тогда?Ждать от Рима благодарности?
«Знаешь, легко говорить о свободе.Все кажется так просто.Ждешь, что двери распахнутся и стены рухнут».
Весь мир признает во мне императора.Все, кроме тех, что метят на мой пост.Республика никому не нужна.
Азиний Поллион был прав:«Будет намного хуже, прежде чем станет немного лучше».Решено: о республике нечего и думать.
Лягушки захотели царя.И дан им был царь Чурбан.Я был глух, слеп и туп, как чурбан.
Лягушки захотели царя.Юпитер дал им нового царя — Аиста.Калигула сплоховал: правил слишком недолго.
Я сплоховал: был слишком добр.Я загладил грехи своих предшественников.Я примирил Рим и мир с монархией.
Риму суждено поклониться новому цезарю.Будь то безумец, похабник, убийца иль мот.Аист вновь покажет, какова природа царей.
Меч тирании тупить — моя большая ошибка.Отточив его, может, вину искуплю.Лишь насильем лечат насилье.
А мне надо помнить: я — царь Чурбан.Плюхнусь-ка я в тихий омут.Пусть всплывет ядовитая муть.
Я осуществил свое решение. С того самого дня я неуклонно провожу его в жизнь. Я не позволил ничему воспрепятствовать мне. Сперва это было мучительно. Помните, я сказал Нарциссу, что чувствую себя точно так, как испанец-гладиатор, которому неожиданно отсекли на арене руку со щитом; разница в том, что испанец умер, а я продолжал жить. Вы, возможно, слышали, как в холодную сырую погоду калеки жалуются на боль в руке или ноге, которых у них давно нет? Они могут точно обозначить ее; скажем, это резь, которая поднимается от большого пальца к запястью, или ноющая боль в колене. Я часто ощущал это же самое. Я беспокоился о том, как примет Мессалина то или иное мое решение, или о том, очень ли ей надоела длинная скучная пьеса, которую я смотрел; во время грозы я вспоминал, что она боится грома.
