Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
До года я всеми силами старалась сохранить льготную карточку кормящей матери. Местный доктор поглядывал неодобрительно, но карточку продлевал. У него у самого было восемь душ детей. Но ровно в двенадцать месяцев моя распрекрасная мадмуазель отказалась от груди. Куснула сосок до крови, выгнулась дугой и закатила истерику. Вскоре она сделала первые шаги и превратила родителей в нервных охотников за лезущим в самые неподходящие места ребенком. Появились в ее словаре и первые слова. А когда она потянула меня куда-то, приговаривая: «Учку дяй», — мы поняли: ребенок заговорил по-русски. И мишка Вуф стал называться Вуфом вполне осмысленно.
Девка наша росточку была небольшого. Куры во дворе приходились ей выше пояса, и нисколько не боялись, когда она подходила к ним с горсточкой зерен. Она сыпала угощение и оборачивала к нам счастливую мордашку с круглыми карими глазами. Нам с Сережей наша дочь ужасно нравилась. И пусть у нас не было никакого педагогического опыта, думается, мы воспитывали ее правильно. Она росла на редкость не капризным, спокойным ребенком, готовым рассмеяться в любую минуту, готовым отдать все, что ни попросишь. Какие могут быть педагогические приемы, если человек просто счастлив! Вот мы и старались всеми силами поддерживать в ней это состояние духа и особенно не мудрили.
Неприятные стороны Мезон-Лафит стали проявляться месяца через два. Люси просплетничала, что мсье Трено, конечно же, никакой не крестный, а самый обыкновенный гомосексуалист, что он купил за деньги красивого мальчика. К нам это никакого отношения не имело, хотя и было довольно противно. Хуже другое. Только-только начали поспевать долгожданные огурцы и помидоры, как милейший хозяин стал наведываться на виллу каждую субботу и привозить ораву гостей. Вся шайка стаей неслась в огород, самодовольно демонстрируемый в качестве местной достопримечательности, набрасывалась с хохотом на грядки, обрывала все подряд. После них, как после стада бегемотов, оставались вытоптанные, изломанные стебли, надкушенные и брошенные огурцы. Этим легкомысленным людям наши несчастные овощи были совершенно не нужны, для них это была забава, а мы остановившимися глазами смотрели, как гибнут наши усилия, наши надежды.
Позже мы смекнули, что надо делать. Накануне прибытия хозяина шли в огород и срывали все мало-мальски созревшее. Тогда он стал удивляться, отчего это на его огороде все так медленно произрастает. Сережа с невинным лицом разводил руки:
— Я не господь бог, мсье, мое дело посадить.
Ухаживая за курами, мы брали свою долю яиц и честно оставляли Трено его долю. Через некоторое время начались придирки, отчего куры плохо несутся. Однажды он приехал в воскресный день один, без гостей, и битых шесть часов просидел в курятнике, наблюдая за курами. Сережа буркнул:
— Скоро сам от натуги яйцо снесет.
Потом начались фокусы с козой. Нэнэт была беременна, но освобождаться от бремени не желала. Трено почему-то взвалил вину на нас. Как-то он приехал, и они с Сережей повели упрямую козу к местному ветеринару. Трено плотным шариком открывал шествие, следом перебежками двигался Сережа с козой на веревке. Она временами рвалась вперед, временами тормозила с разбега, раздвигала передние ноги и опускала рога к земле.
Ветеринар с умным видом долго разглядывал Нэнэт, щупал, ходил вокруг нее и заявил, что окотиться она должна со дня на день. Возвратив незадачливую родильницу в стойло, Трено долго и наставительно внушал нам, как мы теперь должны не спать ночей, караулить Нэнэт и бережно принять козленка.
Забегая вперед, скажу. Она не только не родила в ближайшие дни, но и через полгода так и не разродилась. Она была такая от природы, а я, в совокупности со всем и на козьей истории в частности, возненавидела Трено лютой ненавистью. Я даже не подозревала за собой такого, чтобы вот так непримиримо, последовательно ненавидеть ближнего. Я ненавидела все. Толстую, широкозадую, с покатыми плечами, фигуру, длинный нос, близко поставленные глазки, манеру говорить шлепая губами и присюсюкивая, жеманные жесты. Все. Все! Я способна была при случае убить его без малейших угрызений совести.
Со временем выяснилось, что в мои обязанности все же входит помогать Люси во время большого приема гостей. Глупо, но по молодости меня это прислуживание страшно унижало. Еще хорошо, Люси была славной женщиной. Она всегда старалась подкинуть нам чего-нибудь съестного, разумеется, тайком от хозяина. Тот готов был и ни на что не пригодные объедки увезти с собой в Париж. Сережа как-то спросил:
— Люси, вам не противно у него работать?
Люси сморщила короткий носик.
— Что делать, работать где-то надо. Он еще не самый худший. И к женщинам не пристает. Женщины ему не нужны.
Сережа заржал и тут же поинтересовался:
— А к слову, Люси, кто из них кто?
Люси вдруг расставила ручки, как крылышками помахала ладошками, фривольно вильнула бедрами:
— Ну, разумеется, мсье Трено — дама! — прогнусила она тонким голоском, и первая принялась хохотать.
В довершение всех благ выяснилось, что мсье Трено якшается с немцами.
— Мало педераст, еще и коллаборационист! — плюнул Сережа и ушел, чтобы не высказаться круче.
Однажды я помогала Люси в большом доме. И вдруг уронила и расколола небольшой кувшинчик из умывального прибора. Чуть не заплакала. Он же заест, Трено! Люси рассмеялась:
— Живо уберите и уносите остальное. Уверяю, он даже не заметит.
И сунула в руки мыльницу и какую-то коробочку дешевого фаянса. Эти вещи были у нас потом много лет как памятка об удивительной эпопее.
Через некоторое время Трено заявил:
— Я уезжаю. Надолго. Возможно, на полтора-два месяца.
Это было лучшее из всего, что он мог придумать. Но за доброй вестью последовала другая, похуже. Трено привез с собой собаку, щенка-подростка, помесь овчарки с чем-то.
— Это будет сторож, — сказал Трено. — По нынешним временам сторож просто необходим.
Мы ничего не имели против собаки. Но чем ее кормить? Не помидорами же.
— А я привез мешок галет, специально предназначенных для собак. Запаса хватит надолго, а Дик эти галеты очень любит.
И следом за Диком выволок из кабины мешок с галетами. Мы думали, это все, но он снова полез в машину, выставив зад, и вытащил еще одно живое существо — необычайно крупного селезня, красивого, с наростом на клюве, с отливающими золотом и радужной синью крыльями. У Трено уже были две утки, обыкновенные, беленькие, но ему было мало.
Трено укатил, а мы стояли у ворот и смотрели вслед пыльному шлейфу машины. Возле ног крутился нескладный, с глупой мордой, Дик, красавец селезень рвался из рук, бил крыльями. Сережа сунул его под мышку.
— Ну, — сказал он зло, — сделайте тете ручкой и, помолчав, добавил: — В Россию, небось, сволочь, поехал, за иконами.
15
Зверинец. — Подозрения. — Неожиданная развязка. — Пьер Макси. — Немец. — Марк Осоргин. — Снова Лурмель
Зверинец! Более бестолкового существа, чем этот Дик, я не встречала. Собаки, как и люди, бывают разные. Умные, глупые, добрые, злые. Но этот был совершенный дурак какой-то. Вечно он что-нибудь переворачивал, вымазывался по уши какой-то гадостью, разрывал в огороде ямы, влез на клумбу и потравил ценные фуксии. Тут уж Сережа не выдержал, схватил палку и давай гонять пса. С воплями кинулся Дик под ноги остервеневшей от нескончаемых требований родить козленочка Нэнэтке. Та взяла его на рога и сломала лапу. Пришлось тащить этого болвана к ветеринару, накладывать шину, выхаживать, утешать Сережу с его угрызениями совести. Он садился на корточки перед Диком, гладил его:
— Дурак ты, дурак, барбосина несчастная. Ты зачем на клумбу полез, а? Видишь, что получилось, конфуз какой.
Молодые кости быстро срослись, лапа стала как новенькая, но кормить собаку было нечем. От замечательных специальных галет он наотрез отказывался. Сережа понюхал галету и заявил, что на месте Дика он тоже не стал бы их есть, и тем самым признал за ним какие-то проблески разума. Следом началась трагедия с утками.
Царственного селезня наша пара приняла в штыки. Уткин законный муж лупил самозванца, невзирая на его гигантские размеры, утка шипела, вытягивая шею. Бедный красавец стал искать покоя в курином обществе, но и там его не особенно жаловали.
В отсутствие Трено в дом зачастил Колечка. Привозил ярко накрашенную брюнетку. Ублажив даму, приходил к нам. Слезно упрашивал, чтобы мы не проговорились Трено. Мы обещали. Сережа не утерпел, чтобы не кольнуть:
— Ты что же, второй фронт открыл?
Коля мялся.
— Вы только Трено не проговоритесь.
— Вот уж сексотом я никогда не был! — рассердился Сережа.
В один из воскресных дней к Трено прибыли гости. Они лихо зарулили во двор, утка не успела вывернуться и погибла под колесами. Я расстроилась ужасно. Мужчина за рулем извинялся, обещал уладить инцидент, а его дамочка смеялась:
