Юрий Давыдов - Анатомия террора
Утром Тихомиров работал: журнальные заказы привалили почти одновременно с выздоровлением сына. Потом гулял с Шурой. Они пересекали шоссе и выбирались на поляну.
Поляну окружали каштаны, можжевельник. На волглых низинках круглились мягкие хвощи. И вот еще что хорошо: не росли на этой поляне противные купавки, ничего желтого. Тихомиров не терпел желтых цветов – такая же дурная примета, как и луна слева.
Другим излюбленным местом был пруд, большой и глубокий, в плотных тенях гигантских тополей. Клевом пруд не баловал. Зато чаровал лебединой стаей. Мальчик замирал. И отец тоже.
Не знаю я, коснется ль благодатьМоей души болезненно-греховной,Удастся ль ей воскреснуть и восстать,Пройдет ли обморок духовный?
Поэт тревожился, сомневался. Тихомиров тревожился, но уже не сомневался. Почти не сомневался. Особенно в те минуты, когда видел плавный лебединый ход, когда его рука согревала и нежила ладошку сына, а ухо ловило ропот тополей, плеск воды.
Благодать прикасалась к нему и светом вечерней лампы, и когда, отведя глаза от Евангелия, он смотрел в темный сад, слушал, как натекает ночь: звяканье засова, чьи-то шаги за оградой, вдруг зашумевшие и вдруг умолкшие вязы, сверчок и какая-то птица.
Он почти не сомневался, что уже скоро, совсем скоро минет «духовный обморок». Минет. Если... Если он, Тихомиров, признает, что пребывал омертвелым именно в ту, сравнительно недавнюю пору жизни, исполненную, как ему представлялось, чистых идеалов и высоких целей.
А Катина душа воскресла. Он это видел, чувствовал, знал. Для них супружество не было мукой, но в их супружестве было много муки. Безденежье, неприкаянность. Ожидание несчастий, утраты друзей. Тоска по дочкам: девочки жили в Новороссийске, с дедушкой и бабушкой. Сашин менингит. В страшные Шурины недели и месяцы за гранью надежд им случалось ненавидеть друг друга.
Теперь, в богоданном Ла-Рэнси, Катя расторопно домилась. Она завела знакомства на рынке и в лавке, необходимые каждой хозяйке. Подружилась с соседками-буржуазками, ходила к ним в гости. Она стала улыбчивой, приветливой, часто смеялась. Никто бы не признал в Екатерине Сергеевой-Тихомировой бывшего члена Исполнительного комитета «Народной воли», якобинки столь же непреклонной, как и ее замлячка, уроженка Орловской губернии, «мать игуменья» Ошанина. Никто бы не признал. А Катя, лихом не поминая прошлое, вовсе не поминала это прошлое.
В интимных отношениях с Левой явилась зрелая, спокойная нежность. Такая же округлая и налитая, как все окрест. Иногда всей плотью, сладостно, но тоже спокойно возникало в ней желание беременности. И гасло, не оставляя ни горечи, ни сожалений.
Ее парижские мечты о России, где она приняла бы под крыло девочек, как-то утихли. Струилась, правда, греза о том, что Лев наконец утвердится, заработок его станет пусть небольшим, но постоянным, а тогда уж она выпишет своих дочурок и будет совсем счастлива.
Заработок и впрямь обещал не иссякнуть. Еще в Париже Лев Александрович свел знакомство с Павловским. Тот представлял во Франции петербургскую газету «Новое время». Когда-то Павловский числился «красным», судился, отбывал северную ссылку, бежал. «Краснота» его поблекла, а после и совсем слиняла. Суворин, издатель «Нового времени» (от одного его имени негодующе сверкали глаза и Лаврова, и Ошаниной, а раньше и Тихомирова), Суворин, сам литератор, знал толк в журналистике и дорожил Павловским.
Несмотря на попреки и укоры эмигрантов, Тихомиров сблизился с Павловским. Лев Александрович обнаружил в «гончей из своры Суворина» гибкий, наблюдательный ум, способность искренне наслаждаться искусством и умение устраивать собственную независимость, не теряя при том, как думалось Тихомирову, личного достоинства.
Вот этот самый Павловский наведывался в Ла-Рэнси. Тихомировы его привечали: он приезжал с приятными новостями. Переговоры Павловского с издателем о сотрудничестве Тихомирова (разумеется, под псевдонимом) велись успешно: социологические этюды из жизни Франции, библиографические обзоры, рецензии и т. п. А в последний раз Павловский показал Льву Александровичу телеграмму издателя: «Готов использовать талант, откуда бы он ни был». И в поощрение таланту – их поощрять надо! – авансом несколько сот рублей.
Кроме Павловского, как и надеялся Тихомиров, в Ла-Рэнси почти никто не заглядывал, если не считать Ландезена. Ландезен был Льву Александровичу и не в тягость, и не в особое удовольствие. Молодой человек не томил ни вечным эмигрантским нытьем о российском безвременье, ни рассуждениями о судьбах русской интеллигенции, ни известиями о наступлении Плеханова и Ко на заговорщиков-террористов.
Тихомиров благоволил к Ландезену. Малый из тех, что водятся в космополитической среде Латинского квартала. Склонен пофрантить, приволокнуться за дамочками? Не велик грех. А закатится в Ла-Рэнси – милости просим к нашему шалашу. Лишь бы ненадолго.
Ландезен восхищался местностью. Его восторги тешили Тихомирова. Он чувствовал себя первооткрывателем райского уголка и охотно показывал Ландезену поляну, окруженную каштанами, лебединый пруд, лесную дорогу, как на пейзажах Курбе, все свои прогулочные маршруты.
Однажды у поляны, на шоссейной дороге застучал экипаж. Карета ехала медленно, шторки на окнах были задернуты. Но Тихомирову почудилось, что из-за края шторки кто-то его разглядывает.
– Ах, как хорошо, как хорошо, – вздохнул Ландезен, косясь на экипаж.
7
Заметка светской хроники, поразившая подполковника Скандракова, ничего сенсационного не содержала; сообщалось, что княгиня Юрьевская отбыла из Ниццы в Швейцарию. Вот и вся новость. Неприятно ж было Скандракову оттого, что его личный вояж де плезир сорвался.
И все-таки Александр Спиридонович мечтал о белых виллах и опаловом море. Полноте, утешался Скандраков, светлейшая, глядишь, заскучает в этом Люцерне.
А променять Ниццу на Швейцарию сам Александр Спиридонович решительно не желал. Его не прельщали ни купальни Люцернского озера, ни «Умирающий лев», высеченный из отвесной скалы знаменитым Торвальдсеном, ни курзал с опереткой и оркестром, ни бархатный климат, полезный «ослабленным нервным больным»... Черт понес туда Юрьевскую! Но ей там прискучит, прискучит в Люцерне, и она полетит, моя ласточка, в Ниццу.
Впервые в жизни Скандраков понял, что такое неотвязность желания. Он бунтовал. Тянуть лямку, и только?! Дознания, арестования, перлюстрации, препровождения, отношения, входящие-исходящие, наградные к Рождеству и Пасхе – и в этом вся жизнь?!
Богатым бездельникам он не завидовал. Но подышать воздухом беспечности, подышать полной грудью... Да ведь если смотреть пристально, вояж совместился бы с поручениями, касающимися «известной особы», как в письмах конспирирует г-н Плеве.
Прежде Скандраков был равнодушен к судьбе княжны Долгорукой, к судьбе светлейшей княгини Юрьевской. Но теперь со злорадным, ему несвойственным удовольствием он мысленно воссоздавал феерию: «Похождения авантюристки, примерявшей царскую порфиру».
Скандраков, пожалуй, хватал лишку, называя княгиню авантюристкой. Но то, что она, фигурально выражаясь, «примеряла порфиру», готовясь стать императрицей, было чистой правдой.
Несколько лет назад, еще в Москве, Скандраков краем уха слыхал, что какой-то сановник прибыл из Петербурга и роется в архивах петровских времен: ищет документы о коронации Екатерины Первой.
Разыскания диктовались не тишайшим интересом к древностям российским. Нет, нужен был прецедент. Едва дождавшись смерти давно постылой и давно заброшенной «законной», Александр Второй, как некогда Петр Великий, сочетался морганатическим браком, браком с женщиной не царских или королевских кровей. И так же, как Петр Великий, Александр Второй надумал короновать любимую.
Архивные документы нашлись. Сановный «историк» курьерской скоростью помчался в невскую столицу. Но тут-то из-за кулис и шмыгнула на сцену мадам Случайность.
Ого, какие прескверные штуки выкидывает иногда эта бедовая дама! Дважды посмеялась она над Долгорукими. И оба раза над Екатеринами. Петр Второй хотел короновать Екатерину Долгорукую (та была старше четырнадцатилетнего мальчика на три года), титуловал ее государыней-невестой и... И вот незадача, кончился в самый день свадьбы. Александр Второй хотел короновать другую Екатерину Долгорукую (эта была младше шестидесятитрехлетнего сладострастника на двадцать девять лет) и... И был сражен бомбой народовольцев.
Государыня-невеста каких только страстей не натерпелась: в Березовском остроге черные дни влачила, монастырской колодницей едала черствый хлебушек. А ее тезка, рожденная век спустя, отправилась не на Восток, а на Запад.
Говорят: не в деньгах счастье. Забывают прибавить: когда деньги есть. У Юрьевской были. Надеясь на «своего Сашу», княгиня и сама не плошала. Многие важные назначения осуществлялись по ее велению, многие выгодные подряды – по ее хотению. Она мирволила тем, кто отвечал ей, как отвечал один министр королеве Марии-Антуанетте: «Сударыня, если это возможно, то уже сделано; если это невозможно, то будет сделано».
