Владислав Бахревский - Василий Шуйский
— Он? Кажется, он? — вся замирая в ожидании, прошептала Марина.
Дверь отворилась, и Степурин, войдя, почтительно остановился у порога.
Марина хотела броситься к нему навстречу, обнять его, покрыть поцелуями его щеки, его глаза, задушить его в своих объятиях; но силы ей изменили: она не могла тронуться с места и только молча поманила его к себе рукою.
Степурин, встревоженный, быстро подошел к Марине, думая, что ей дурно; но глянул ей в очи — и все понял.
— Пан стольник! — прошептала ему чуть слышно Марина. — Стань здесь на колени… Клянись мне…
Она не могла договорить. Глаза ее горели, голос дрожал.
Степурин опустился на колени около кресла и произнес твердо:
— Клянусь быть верным тебе до самой смерти!
— Клянись любить… любить меня… и умереть со мною вместе! — быстро проговорила Марина, протягивая ему трепетные руки и нежно обхватывая ими кудрявую голову Степурина.
И она привлекла его голову к себе на грудь и предалась ему со всем пылом долго сдержанной страсти… Предалась, забыв и Тушино, и грозящие опасности, и свое царское достоинство, и соблазны величия и блеска, которые так долго туманили ей голову.
XX
В калужском гнезде
Минул почти год, а смута все по-прежнему, как лютый зверь, терзала Русь православную… Рассеялось тушинское гнездо; ушли к Сигизмунду, под Смоленск, своевольные польские дружины, погибли в битвах многие из тушинских вождей и в числе их грозный гетман Роженский; но зато на Русь нахлынули стройные польские рати под начальством хитрого Жолкевского, нанесли ряд поражений московской рати, предводимой неспособными московскими воеводами, и подступили под самые стены Москвы. С другой стороны, от Калуги, подступили к Москве сбродные дружины царика… Москва заволновалась, Шуйский заколебался на престоле… Его бояре и воеводы вступили в сношение с боярами Дмитрия, которые горделиво требовали смещения царя Василия и предложили свои условия, а в Калугу отправили поспешно гонца с извещением о близком одолении царя Василия…
В Калуге ждали добрых вестей: там жилось и царику, и Марине, и всем их приближенным привольно, шумно, весело. Пиры у царика чередовались с охотами, пьяные гулянки за город сменялись пирами на славу у его бояр. Еще недавно только отпраздновали свадьбу царицыной фрейлины Зоси с любимцем царика, окольничим Игнатием Михеевым, а на днях готовились и к другому, подобному же торжеству: другую фрейлину Марины, Варвару Казаковскую, помолвили за сына боярина Михаилы Бутурлина и спешили сладить свадьбу до разрешения от бремени царицы, которая, по словам приближенных к ней женщин, была на сносях и дохаживала последние дни…
Дня за два до этой свадьбы старые знакомые наши, Демьянушка-подьячий да поп Ермила, поставленный в последнее время пятидесятником[21] над дворцовыми жильцами царика, сидели в одной из тех изб, которые служили помещением для царской свиты и царицыной служни. Демьянушка, нагнувшись над столиком, корпел над перепискою каких-то грамот, предназначенных для рассылки по городам, и тщательно выводил крючки и завитушки на рукописи; Ермила, откусывая зубами кусочки железной проволоки, сгибал их в кольца между пальцами и, нанизывая друг на друга, вплетал их в вязево кольчужной рубахи, разостланной у него на коленях.
— Ишь, дьявол! — бормотал он себе под нос. — Как угораздило его рогатиной-то сунуть: как есть весь бок кольчуги продрал… Не свистни я его в ту пору кистенем по башке — бок бы проколол мне, проклятый!..
— Когда же это так угораздило тебя? — не отрываясь от письма, спросил Демьянушка.
— А вот в последний-то наезд… Как отпросился я у царя против сапегинцев с казаками Заруцкого, да с Урмаметовым сынишкой… С литвином тут с одним сцепились мы…
Ермила хотел много еще сказать Демьянушке, но как раз в это самое время с надворья раздались громкие, радостные клики толпы, топот коней и звуки бубнов вперемежку с хриплым писком каких-то дудок…
— А! Вот они… Татары с набега воротились! — воскликнул Ермила, вскакивая и бросая кольчужную рубаху на лавку. — В бубен бьют, в дудки свои дудят — видно, на радостях, что одолели врага… Пойдем скорее, посмотрим!
И оба приятеля, поспешно нахлобучив шапки, выскочили из избы на улицу, уже запруженную толпами народа, которые приветствовали отряд касимовских татар, возвращавшихся с удачного набега и гнавших перед собою толпу израненных и пленных поляков. За ними следом на многих возах везли отбитые доспехи, оружие и сбрую, награбленную по пути добычу и гнали с полсотни захваченных ими коней.
— Пана Чаплицкого разбили… всех его ляхов разметали… Ай да татары! Молодцы! — слышались крики в толпе, бежавшей за татарами к царскому дворцу. Туда же, бегом, направились и Ермила с Демьянушкой.
* * *Звуки татарского бубна и дудок, радостные крики толпы и топот многих сотен коней долетали уже и до слуха Марины, которая сидела в комнате у окошка, выходившего на дворцовый двор, и слушала чтение грамоты, которую держал в руках Степурин, царицын боярин и любимец. Марина слушала грамоту с наслаждением: ей было весело и приятно слышать присланное боярами Дмитрия доношение о московских смутах, о затруднениях царя Василия, о происках Жолкевского. Еще приятнее и веселее было то, что приятные вести она слышала из уст любимого человека, которого она приблизила к себе, с которым почти не расставалась, разделяя с ним труды и заботы управления. Царик давно уже на все махнул рукою и предался какому-то безумному, бесшабашному разгулу…
Марина слушала чтение грамоты и изредка поглядывала в окошко на раскинувшийся кругом двора город, с белой, нежной, ярко блестящей на солнце пеленою снега, с возвысившимися к небу церквами и башнями городской ограды, с курившимися в прозрачном воздухе синеватыми струйками дыма. Она нарочно поглядывала в окошечко, чтобы не смотреть на Степурина, которого ее взгляд смущал и путал в чтении грамоты, заставлял от нее отвлекаться и обмениваться с Мариною ласковыми взглядами… Но и не взглядывая друг на друга, они были счастливы, они были довольны, им было так хорошо вместе…
— Что это, посмотри! — вдруг сказала Марина, указывая на пеструю толпу народа, которая мигом залила дворцовый двор, между тем как татарский отряд, посвечивая на солнце шеломами и сверкая копьями, выстраивался на улице перед дворцовыми воротами.
— Это отряд касимовских татар Ахмет-Булата, Урмаметова сына! — сказал Степурин. — Они вернулись из набега… Верно, одолели ляхов… Вон везут добычу, гонят полонянников…
— Победа! Одоление! — раздался в это мгновение голос царика за дверью, которая тут же с шумом открылась.
— Вот как мы воюем! — громко и весело кричал он, шумно вваливаясь в комнату и широко размахивая руками. Видно было, что он уж был порядочно хмелен. — Вот как нам Бог-то помогает! Всех врагов и супостатов нам… под ноги… Да!
И он стал поспешно и сбивчиво передавать Марине подробности набега, ход битвы с отрядом Чаплицкого и перечислять полон и добычу.
— Вот они, татары-то, каковы! Мой татары! — хвалился царик, грузно опускаясь на лавку около Марины. — Их надо наградить — по-царски… Озолотить их надо! Вот они мне как удружили!
И хмельной царик, бестолково размахивая руками, внушительно вперял очи то в лицо Марины, то в лицо Степурина.
— Коли уж хочешь их наградить, государь, — сказала Марина, обращаясь к царику, — так я бы вот что придумала, — вели освободить их князя, Петра Урусова… Шестую неделю ты его томишь в тюрьме… не по вине… Из-за пустого слова на пиру, когда все были…
— Ай да жена! Ей-ей, придумала отлично! Веришь ли, я сам то же думал… Дай, мол, я его из тюрьмы… вызволю… Давно уж по нем соскучился: бывало, все с ним вместе: и пили, и с собаками в отъезжем поле тешились. Да! Да! Сейчас послать за ним… Эй, кто там?
В дверях явились двое царских стольников.
— Скорее, бегите… к тюрьме, велите именем моим Петра Урусова освободить… Ахмет-Булату скажите, что ему в награду мы его вину прощаем. Сама царица, мол, за него просила! Вот как… Да прямо из тюрьмы его сюда ведите, за наш царский стол сажайте — так-то!
Стольники бросились исполнять приказание царика, а он, тяжело и неуклюже приподнявшись с места, поклонился в пояс Марине и сказал с усмешкой:
— Ну, женушка, спасибо за совет добрый! Угадала, чем угодить мне. А я-то думал все: что, мол, как жена? Как ей, — по нраву ли придется. А она сама! Спасибо… Ну, вы тут с грамотами, а я своей дорогой, в столовую избу.
Он махнул рукой, повернулся к двери, задел по пути ногою за ларец, стоявший под лавкою, и, пошатываясь, вышел из комнаты царицы.
XXI
Кровь за кровь
Весь тот день и большую часть ночи дворец царика гудел и гремел громкими кликами пиршеств, звоном чарок и ковшей. Царик угощал татарских князьков на славу, целовался и братался и с князем Петром Урусовым, и с братом его Мамутеком, и с Ахмет-Булатом. Царские кравчие и стольники, стоявшие у поставцов, не поспевали наливать напитки и раскладывать пищу для прожорливых гостей, которые ухитрялись уписывать по полбарана на брата и запивали эту волчью долю десятком ковшей старого меда и полуведром различных ягодных квасов. Царские помясы и приспешники до смерти уморились, таская из поварни в столовую палату громадные мисы и блюда, выкатывая из погребного запаса тяжелые бочки и спешно разливая их по жбанам, кувшинам и ендовам. Далеко за полночь дворцовая служня еле развезла гостей из дворца по домам, накладывая их в сани-розвальни, как дрова, рядком, а царика и его бояр под руки развела по их опочивальням… Только братья Урусовы ухитрились уйти с царского пира непьяными и на коней сели бодро и домой поехали, что называется, как «ни в одном глазу»… А на пиру Мамутек перед цариком похвалился, что он завтра ранним-рано за Оку на охоту поедет, потому у него в Сидоровских ухожаях медведица с медвежатами обложена. И царик, как ни был хмелен, сам к нему с боярами в товарищи напросился и приказал наутро все к охоте приготовить.
