Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную бедь. Не захотели они выслушать и царев наказ, чтоб азовских и крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как на майдане орали, готовы были его, боярина, на куски разорвать. Нечестивцы!
Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая честь.
Покойно в Москве, чинно. Подлая чернь поперек слова не скажет. Здесь же, в Раздорах, крамольник на крамольнике, так и норовят тебя унизить. И управу на гультяев не сыщешь, почище бояр выкобениваются. Гилевщики! На них бы царя Ивана Грозного напустить, вот то-то бы хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог, чуть что — и голову с плеч. Никого не щадил, ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен был в гневе государь, страшен!
А вот царь Федор Иванович не в батюшку. Хил, тщедушен, смирен. В постах и в молитвах проводит дни свои. «Царь-пономарь», — так на Москве его кличут. Тяжко ему Русью управлять, робок он в делах державных. Вокруг смута ширится, народишко бунтует, но царь уповает лишь на одного бога. Добро Борис Годунов есть на Москве, а то бы и вовсе беда. Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко. Окрайны заполнены бунташной чернью. Особенно много воровских людей в Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат. Богоотступники! Правда, не все тут крамольники. Казачья старшина намерена с Москвой ладить. Она живет богато и не хочет задорить царя. Богдашка Васильев давно о мире помышляет. Но сможет ли он уломать повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?»
Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз. Илья Митрофаныч сказал недовольно:
— Мятежны твои казаки, Богдан Андреич. И царю, и послу — бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону!
— Не серчай, боярин. Море пошумит и стихнет, — смиренно молвил Васильев, подвигая цареву посланнику кубок вина и чашу с красной икрой.
— А так ли? Этих смутьянов один лишь погост утихомирит. Мнится мне, не унять тебе их, Богдан Андреич. Не больно-то слушаются они атамана. Ты им вдоль, а они поперек.
— Горлопанов на Дону хватает, — хмыкнул Васильев. — Но ведь и у вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.
— Да что наши! — взвился боярин. — Не успеет язык высунуть — и в железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.
— Ну, здесь не Москва, боярин. На Дону темницам не бывать, — нахохлился Васильев.
— Вот то и худо! — еще более вскинулся Куракин. — Не было у вас порядка и не будет. Народ надо в узде держать!
— В узде? Не то речешь, боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле ходить.
— Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!
Васильев потемнел в лице.
— На Дону воров нет, боярин. Здесь казаки. И помыслы наши о державе, а не о лихом деле.
— О державе? Это голытьба-то о державе?
Куракин даже задохнулся от возмущения. Борода его задергалась, глаза округлились.
— Да вы всей Руси помеха! Не будь вас, Москва бы жила в покое. Царь бы не слал стрельцов на окрайны.
— Царь на нас стрельцов, а мы того царя грудью прикрываем. Вот так-то, боярин.
— Это вы-то грудью! — сорвался на крик Куракин. — Воры, разбойники!
— Грудью, боярин, — веско повторил Васильев. — Казы-Гирей на Русь идет, и мы его здесь остановим.
Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в самом деле басурмане хлынут? Тут не стольный град, можно и головы лишиться.
— Доподлинны ли вести, атаман?
— Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.
Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.
— Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, — не скрывая иронии, промолвил атаман.
«Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, — растерянно ахал Илья Митрофаныч. — Уж лучше в опале у государя быть, чем под носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать, да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел». «Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию». Приведешь их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав… А мне-то как быть? Тут оставаться опасно».
Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.
— Выпей, боярин, — вновь придвинул кубок Васильев.
Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же опять наполнил кубки.
— Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!
За государя не выпить — грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном кафтане.
— Царя-то хоть известили?
— Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.
— А сами-то как? Нешто орды не боитесь?
— В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем отбиваться… Да вот одно худо, — Васильев нахмурился. — Маловато у нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит. Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гутарить неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.
— Гневается на вас царь. Басурман задорите, беглых укрываете?
— Басурмане нас сами задорят… А вот о беглых особая речь. Тут нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.
Васильев кинул на боярина пытливый взгляд, и Куракин насторожился.
— Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!
— Вам надобны, а Дону — помеха, — наугрюмился Васильев. — Хоть сейчас выдал бы до единого.
— Вот и слава богу! — возрадовался Куракин. — Вот за то и выпьем.
Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел — отгородиться крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону. «Чем больше голытьбы, — не раз говорил он своей доверенной старшине, — тем больше голоду и напастей». Дон как ни велик, но всех ему не прокормить. А голытьба прет и прет, где тут хлеба набраться. Старожилые, домовитые казаки уж сколь лет на беглых косятся. Они им — поперек горла. Придут на Дон — ни кола, ни двора, глотки дерут: «Вы тут разжились, дворы от богатства ломятся, а мы босы и наги. Айда на поганых! Айда на Волгу купчишек грабить!» И начинается буча. Пойдут на разбой, а перед царем отвечать всему Дону. И нет тогда ни хлеба, ни зелья. Вот и выходит: беглого пригреешь, от царя упрячешь, а домовитым — потуже гашник подтягивать да за свое добро опасаться. Голытьба вот-вот на старожилых кинется, и тогда пойдет такая заваруха, что вовек не расхлебать. А заварухи Васильев не хотел. Доном должны владеть крепкие домовитые казаки, те, что давно надуванили добра и со всеми жаждали замирения: будь то татарин, турок или поволжский ногаец. Дон устал от беспрестанных войн и набегов.
После третьего кубка Куракин и вовсе повеселел — вино было крепкое, — но Васильев посмотрел на боярина смуро.
«Задавили мужика, вот и бежит на Дон. Нет бы чуток слабину дали, господа вислобрюхие!»
Куракин, не замечая насупленного взгляда атамана, навалился на снедь, благо на столе было всего довольно. Осведомился:
— Когда ж за беглых возьмешься, Богдан Андреич?
— А вот как от крымца отобьемся, так и возьмусь.
— Тяжеленько будет, атаман. Беглых прорва. Тыщами лезут на Дон, стрелецкие заставы не управляются. У меня вон полста оратаев сбегло, а пымали только троих. Мудрено мужика остановить.
— Мудрено, боярин. Но ежели крепко за него взяться, — остановим, не пустим на Дон.
— Да как крепче-то, атаман?
— А вот так, боярин, — Васильев глянул на дверь и придвинулся к Куракину. — Надо вкупе с Москвой браться. Одних царевых застав мало. Мыслю своих донцов поставить.
— Своих? — озадаченно протянул Куракин. — Этих-то смутьянов? Пустое речешь, атаман. Наслушался на площади.
— Кричали больше из голодранцев. Но есть у нас и добрые казаки, те, что на Дону издавна. Их у нас тысячи. Соберем из домовитых станицы — и в Верховье. Ни один беглый не проскочит.
— А нонешних горлопанов куда денешь? У тебя их, почитай, целая рать.
Васильев к Куракину еще теснее.
— И горлопанам сыщем место. Лишь бы царь помог… Я вот что мекаю, боярин. Голытьба в набег просится. Давно норовит в поход уйти. И пусть идет!
— Куда ж, атаман?
— На Волгу, боярин. Вас, бояр, громить да купчишек зорить. Пусть снаряжаются.
Куракин оторопело глянул на Васильева.
— Рехнулся, атаман! Да мыслимо ли дело голытьбу на бояр напущать? То бунт!
