Умберто Эко - Баудолино
– Баудолино, – заговорил Гийот. – Думаю, Борон совершил лучший выбор. Я не настолько учен, как он, и не уверен, что сумею написать повесть о Братине, зовомой также Градалем, но, я надеюсь, найду, кому бы рассказать ее, чтобы тот записал за мной. Борон был прав. Сохраню верность многолетнему поиску, и да смогу наставить других на тот же путь, путь страстного стремления к Градалю. Я даже не упомяну про тот сосуд, который ты держишь в руках. Как я утверждал давно, так же стану говорить и снова: это камень, сошедший к нам с неба. Камень, сосуд, копье, неизвестно. Важнее всего, чтобы никто не смог найти эту вещь, ибо из-за него все другие перестанут искать. Ты послушал бы меня, спрятал ее. Пусть никто не убивает мечту, хапая ее руками. Кстати, у меня тоже вряд ли выйдет жить теперь с вами вместе. Тяжкие воспоминания замучат. Ты, Баудолино, стал у нас ангелом мщения. Может, и следовало сделать то, что ты сделал. Но я не хочу тебя видеть. Прощай, – и он тоже повернулся и вышел из крипты.
Тут сказал свое Бойди, и он заговорил, через столько-то лет, на родном языке Фраскеты. – Баудолино, – сказал он. – Я не витаю в облаках, где витают те, и истории рассказывать не умею. Чтобы люди разыскивали то, чего нет, это, по-моему, идиотство. Важные вещи – те, которые есть, хоть налево и направо их лучше не показывать, потому что зависть – гадость. Эта Братина настоящая святыня, уж ты поверь, все святыни просты. Я не знаю, куда ты собрался упрятать ее, но любое место, кроме того, что мне пришло на ум, плохо годится. Так ты послушай, что я надумал. После кончины бедного твоего родителя Гальяудо, покойника, помнишь, все наши в Александрии порешили, что ему за спасение родины поставят памятник. Но ты знаешь, как обычно получается после таких слов. Говорят, говорят, а на деле выходит фук. Тем временем я нашел как-то, когда ездил торговать зерном, в одной церковке возле Вилла делъ Форо, церковка все равно шла на снос, хорошую статую. Статуя в виде старика, а на голове он держит мельничный жернов, или, может быть, плиту для постройки, если только не сырный круг. Кто его знает, что он там держит, весь в три погибели согнувшись от великой натуги. Так я подумал, что такая фигура сделана со смыслом, хоть и не мог угадать, с каким таким смыслом она сделана. Да, знаешь сам, была бы фигура, ну а смысл для нее кому надо, тот подберет. Вишь-ка вот, сказал я себе, найдя статую. Это ведь может выйти памятник Гальяудо. Примостить ее у дверей или же сбоку от собора, вроде колонны, а из сырного круга на голове получится капитель. Ну не отличишь, прямо две капли наш Гальяудо, геройски держит на своих плечах вражескую осаду. Я перевез статую на свой двор и поставил на сеннике. Говорил то с тем, то с этим, все согласны были: хорошая идея. Только сразу началась свистопляска, что-де каждый христианин должен по доброй воле двигать в Святую Землю, двинул с нашими и я, поначалу думали, дай бог что за поход... Ну, неважно, походили и пришли. Я вернусь домой, вот посмотришь, как они все там запрыгают, запразднуют, те из наших, кто еще на этом свете... Ну, а длл молоди я буду дед-молодец, в свое время двигал с императором на Иерусалим, вечерами стану им, стало быть, рассказывать, сидючи у печечки, и про пятое и про десятое, милостив Бог, еще и не помру, как меня уже провозгласят консулом. Так я вернусь домой, ничего не говоря пройду на свой сенник, там стоит наша статуя, пораскину мозгами и как-то выдолблю у нее внутри этой штуки, что навалена у нее на голове, выдолблю, значит, там ямку и всуну Братину. Замажу раствором, заложу камушками, чтоб даже щелки не было видно. Тогда пусть ставят ее при соборе. Пусть примуруют и пусть стоит она там per omnia saecula saeculorum, никто не станет шевелить ее, никому не удастся проведать, что там у твоего родителя на маковке. Городок мы молодой, без закидонов, но Господне благословение никогда и никому не мешает. Умру я, мои дети умрут, а Братина пусть себе заботится о нашем городе, хоть про то никому и неизвестно. Важно, что известно Всевышнему. Что скажешь?
– Государь Никита, мне предложено было правильное место для плошки, да вдобавок, хоть много лет я прикиды– вался, будто все забыл, но на самом деле одному мне ведомо было, откуда она вообще взялась. После того, что мне привелось перед тем сделать, я вообще не знал, зачем только существую в этом мире, если ничего путнего не достиг. С этой Братиной в руках я наделал бы новых дуростей. Прав был Бойди. Мне хотелось поехать вместе с ним, да ради чего? В Александрию, к тысячам воспоминаний о Коландрине, чтобы видеть во сне Гипатию каждой ночью? Я сказал спасибо Бойди за замечательную идею. Замотал Братину в тряпку, в которой принес ее в крипту, но без реликвария. По пути, неровен час разбойники, сказал я, реликварий позолоченный, его отберут не рассуждая, а вот такую миску никто не тронет. Иди же с Богом, Бойди, и дай тебе Господь удачи. Оставь меня, я должен немного поразмыслить. Так ушел Бойди. Я оглянулся, вспомнил о существовании Зосимы. Его нигде не было. Когда он улизнул, сказать было трудно. Услышал крики, что кто-то кого-то убивает, ну и... Жизнь его, что говорить, приучила избегать потасовок. На ощупь и на карачках он, знающий наизусть все выступы здешних стенок, удрал, пока нам было чем иным заниматься. Он натворил дел, но по делам был и наказан. Продолжит ли он христарадничать в городе? Да сжалятся над ним небесные силы. Так-то, государь Никита, я прошел вспять всю свою мертвую галерею, переступил через труп Поэта и вышел на свет пожаров поблизости от Ипподрома. Что произошло со мной потом, я рассказывал, а вскоре после того я встретил тебя.
39. БАУДОЛИНО СТОЛПНИК
Никита молчал. И молчал. Баудолино с неподвижно разведенными руками на коленях, с выражением «Это все».
– Есть кое-что в твоем рассказе, – сказал, поразмыслив, Никита, – не так чтоб уж убедительное. Сначала Поэт выдвигает надуманные обвинения против твоих товарищей, якобы убивших императора Фридриха, на что ты отвечаешь, что его обвинения – ложь. Затем ты сам восстанавливаешь всю цепь событий, как будто произошедших в ту ночь. Но, если ты мне рассказал все истинно как было, Поэт на это не подтвердил, что ты восстановил правильно.
– Он попытался меня убить!
– Он обезумел, кто же спорит, он обезумел. Хотел отнять Братину любым путем и сам себя разжигал, что если кто обладает Братиной, тот виноват. Он думал о тебе лишь одно: что ты от него утаивал Братину, и лишь по одному тому он был готов переступить через твой труп, чтоб отобрать у тебя чашу. Но он не подтвердил, что он и есть виновник гибели императора.
– Но кто же виновник?
– Пятнадцать лет вы считали, что это несчастный случай...
– Принудили себя считать, чтоб не подозревать друг друга. Да был еще Зосима... Ну нет, виновный у нас имелся...
– Допустим. Однако поверь, в императорских палатах я наблюдал преступления... Хоть наши императоры всегда обожали показывать иностранцам чудодейственные машины и автоматы, я никогда не видел, чтобы их можно было употребить для убийства. Послушай. Помнишь, когда в самый первый раз ты помянул при мне имя Ардзруни, тогда я сказал тебе, что знавал его в Константинополе и что один из моих друзей, житель Селиврии, гостил у него в замке. Этот друг, Пафнутий, разбирается в хитроумных штуках Ардзруни, он сам сооружал такие для императорской потехи. Он знает, в частности, и чем кончаются такие хитроумия, ибо когда-то, во времена Андроника, он обещал императору построить автомат, который будет поворачиваться и выбрасывать флаг, как только император хлопнет в ладоши. Ну вот, Андроник показывал иностранным послам на торжественном обеде эту машину, он хлопнул, автомат не повернулся, Пафнутию выкололи глаза. Думаю, он не откажется зайти к нам в гости. Он в ссылке здесь в Селимбрии, наверное, скучает.
Пафнутий вошел с поводырем. Хоть и увечный, и уже на возрасте, однако он с виду был бодр и быстр. Сначала они поговорили с Никитой, с которым не виделись много лет, а потом он спросил, чем может служить Баудолино.
Баудолино пересказал ему историю, сначала донельзя суммарно, по мере развития гораздо подробнее, начав с кал-липолисского базара и кончив смертью императора. Нельзя было не упомянуть Ардзруни. А имя своего покровителя он умышленно не назвал, намекнув только: один фламандский граф и близкий ему человек. В том, что касалось Братины, он тоже описывал уклончиво, драгоценная чаша, отделанная ювелирными камнями, покойный дорожил ею, а многие прочие хотели бы ей завладеть. Пока Баудолино говорил, Пафнутий раз от разу прерывал его. «Ты франк, ведь правда?» – спросил он. И пояснил, что в греческом некоторые слова тот выговаривает так, как свойственно обитателям Прованса. Потом еще спросил: «Отчего ты все время трогаешь свой шрам на щеке?» Баудолино чуть было не решил, что собеседник вовсе не слеп, а притворяется. Однако в ответ услышал, что при разговоре иногда его голос становится глуше, значит, он заслоняет рукой рот. Если бы он гладил, как делают многие, бороду, то рот бы не загораживался. Значит, он трогает щеку. А щеку привыкли теребить те, у кого болит зуб, или свербит бородавка, или имеется шрам. Поскольку Баудолино воин, гипотеза шрама представляется Пафнутию самой вероятной.
