Если суждено погибнуть - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Подожди нас, отец, – попросил Вырыпаев, – мы скоро.
– Давайте, давайте, – произнес лихач благожелательно, он словно благословил своих седоков, – мне спешить некуда. – Оглядел их оценивающим взглядом. – Вам бы оружие какое-никакое надо бы с собой прихватить. Пулемет ручной, английский, неплохо бы с собой иметь, поскольку тут вы, как я понимаю, окажетесь гостями незваными.
Гости незваные были вооружены лишь пистолетами. А что такое пистолет – только хлопать может… Сигнальное оружие. Хлопками пистолетными удобно поднимать солдат в атаку.
– Ничего, – произнес в ответ Каппель, – обойдемся тем, что есть.
Он вспомнил, как с прутинкой ходил на митинг к шахтерам Аша-Балашевского завода. Куда страшнее ситуация была, и то обошлось.
– Ну, смотрите, господа, – произнес лихач, черенком кнута приподнимая шапку, плотно, натянутую на голову. – Мое дело – предупредить, ваше – начихать на предупреждение.
Каппель и Вырыпаев поднялись на крыльцо – вдвоем, идя рядом, почти безоружные, открыли дверь в дом, в котором в просторной прихожей сидели человек пятнадцать дюжих земцев. В углу стояли винтовки.
А вот и английский ручной пулемет, о котором только что говорил возница-лихач: «люська» с насаженной на ствол плоской тарелкой магазина. Стоит пулемет в сторонке, на конторке с бумагами.
Увидев пришедших, земцы удивленно вытянули головы. Каппель вежливо поздоровался с ними, представился:
– Я – генерал Каппель.
Часть вытянутых голов поспешно нырнула в плечи: кого-кого, а генерала Каппеля они не ожидали увидеть здесь. Один из земцев – горбоносый парень с черными буйными волосами тоскливо покосился на пулемет – неплохо бы эту штуку иметь сейчас в руках, а не на конторке, да вот только никак он не успеет добраться до «люськи» – пришедшие раньше свалят его. Вздохнул зажато:
– Ййы-ыхы-ы!
Генерал этот грустный вздох заметил, парня раскусил, но вида, что раскусил его, не подал.
– Я благодарен вам за то, что вы сохранили армейское добро, – сказал земцам Каппель, – не дали его растащить. Власть в Мариинске временно переходит к военным, в городе несколько дней будет стоять армия. Должны подтянуться обозы, отставшие… Люди в армии – голодные, холодные, неодетые, необутые, обозленные неудачами, больные – всяких полно, словом. Нужна теплая одежда. Очень нужна, – Каппель обвел глазами сытые лица земцев, – без теплого обмундирования армия погибнет. Вы – русские люди, и те, кто находится в армии, – тоже русские. Я вам все изложил, как на духу… А дальше думайте сами.
Земцы молчали. Каппель натянул на руки перчатки, щелкнул кнопками – в установившейся тиши звук этот был особенно громким, – и, поклонившись земцам, вышел.
Вырыпаев молча последовал за ним, на крыльце сквозь зубы всосал в себя воздух, глянул на широкую, заваленную ранним снегом улицу.
– А я думал, вас отсюда не выпустят, господа, – простодушно удивился лихач, увидев своих седоков живыми и невредимыми.
– Это почему же?
– Да уж больно народ в земской управе собрался серьезный… Всех чужаками считает, даже собственных баб.
– Завтра будет видно, серьезный здесь собрался народ или нет, – спокойно проговорил Каппель.
– Но, милый! – лихач хлестнул коня, и тот, легко сдернув кошевку, с места взял крупной рысью – только снег стеклисто захрустел под полозьями. – Давай, милый, застаиваться тебе вредно.
Конь прибавил ходу.
– Может, действительно, проще было забрать ключи от складов силой? – проговорил вопросительно Вырыпаев, подтыкая под себя край меховой полости, которой была накрыта кошевка.
– Зачем? Земцы ключи сами принесут.
Утром около станционного здания, где расположился штаб Каппеля, появилась делегация земцев – приехали на нескольких кошевках, с шумом и шутками выбрались из них, извлекли широкий блестящий поднос, застелили его полотенцем, сверху водрузили свой, пропеченный до румяной корки каравай, рядом поставили солонку и положили толстую связку ключей – от всех складских запоров. Выстроившись в цепочку, земцы неспешно двинулись к штабу.
Вырыпаев, наблюдавший за этой картиной из окна, сказал генералу:
– Вы были правы, Владимир Оскарович. Ничего не надо брать силой.
Генерал промолчал.
…В принципе земцы тоже были предателями, но предатель предателю – рознь. С земцами он, например, стал разговаривать, с генералом Зеневичем – нет. Губы у Каппеля брезгливо шевельнулись, он подтянул к себе повод, глянул на черные задымленные скалы канских берегов и тронул коня с места.
Рот у Каппеля снова искривился брезгливо: ведь Зеневич давал присягу – не только царю давал, но и России и предал их, пресмыкается перед разными местечковыми начальниками, вершителями судеб, которым от России нужно только одно – чтоб кошелек у них никогда не был тощим и чтобы бабы их ходили наряженные, как на свадьбу, поблескивая золотыми зубами и разными дамскими цацками – сережками, кулонами, перстнями, камеями, подвесками да цепочками всякими, – чем больше у них будет этого металла, тем лучше.
Каппель неожиданно застонал и ткнулся головой в холку коня.
Бойченко стремительно, будто птица, метнулся к нему. Генерал был без сознания.
– Насморков! Насморков! Ко мне! – выкрикнул Бойченко громко, неосторожно хватил холодного воздуха, захлебнулся им, окутался паром, замахал отчаянно на малорасторопного денщика: генерал без сознания, а тот по-налимьи губами шлепает, окрестностями любуется.
Насморков запоздало подоспел к приятелю. Рядом оказался и генерал Войцеховский, исхудавший, заросший щетиной. – Каппель приказал подчиненным не бриться, чтобы было поменьше обморожений – все-таки какая-никакая, а защита есть, бывает, и маленькая щетина от большого волдыря спасает.
Втроем они сняли Каппеля с коня, кинули на снег несколько шинелей, имевшихся в хозяйстве у Насморкова, проворный Бойченко ринулся в обоз пошерстить какого-нибудь купца, излишне вольно чувствовавшего себя.
Минут через десять Бойченко пригнал из обоза сани вместе с возницей – редкобородым, похожим на татарина мужиком. Каппеля уложили на сани, сверху прикрыли двойной меховой полостью – она была сшита с умом, специально, чтобы держать здешние морозы, и Войцеховский скомандовал хриплым, надсаженным морозом голосом:
– Вперед!
Мимо уже тянулись сани обоза – колонна проследовала мимо, не останавливаясь.
– Поспевай, любезный! – подогнал Войцеховский редкобородого возницу.
Тот с интересом глянул на беспамятного генерала и щелкнул кнутом.
Гнедой конь – по всему видно, находился не на голодном пайке, у хозяина имелся припас овса, – резво рванул вперед, взбил синеватую ледяную пыль, прогрохотал полозьями по проступившей сквозь снег наледи и вскоре обогнал обоз.
Войцеховский, забравшись в седло, догнал сани верхом, а Бойченко с Насморковым повели коня генерала в поводу.
– Проклятая зима! – угрюмо просипел Насморков. – Сколько же она еще возьмет своего, сколько людей погубит! – он потрепал коня за заиндевелую морду, на ходу проверил ноздри – не забиты ли ледяными пробками?
Конь ответно толкнул мордой денщика.
– Тихо! – воскликнул тот, получив хороший тычок в спину. – Обрадовался, что седока нет. Ну и тварь же ты безголосая, – проговорил Насморков сварливо. – А еще лошадью называешься!
Поймав взгляд Бойченко, денщик замолчал, но молчал он недолго – глянул вверх, на задымленное небо, выставил перед собой палец:
– Сегодня теплее, чем вчера.
– Вряд ли, – усомнился Бойченко. – Снег визжит меньше.
– Это еще ничего не значит. Из земли пробиваются теплые пары, они и делают снег мягким.
Словно в подтверждение этих слов впереди вдруг зашевелилась огромная, тускло поблескивающая ледяными наростами скала, вверх взметнулось упругое снежное облако, рассыпалось с грохотом, и от скалы начал медленно отваливаться
