Луи Арагон - Страстная неделя
Отряд Дьедонне снялся с места около полудня. Часа полтора двигались по дороге, проходившей у подножия возвышенности; реки еще не было видно. Проезжали через деревни, вернее, — скопища лачужек у перекрестка дорог. Долина Соммы в середине марта только начинает зеленеть. И все же чувствовалась буйная сила уже пробуждавшейся растительности: со склона косогора деревья протягивали к всадникам, словно руки, серые и узловатые толстые ветки; побеги плюща, омелы спускались с них завесами и гирляндами до самой земли, устланной ковром опавших листьев. Природа напоминала старуху в запыленном платье, — стала старуха неряшлива, не следит за собой, к тому же исхудала, вся высохла, а все-таки видно, что была очень хороша собой в молодые годы, когда по ее плечам рассыпались волны блестящих и мягких волос. Прорезая это переплетение серых тенет, тянулись под дождем к нависшему небу высокие деревья, и в черном узоре их ветвей виднелось невероятное множество желтых и рыжих шаров остролиста. Егеря двигались по дороге, впереди — Дьедонне, а за ним десяток улан с пиками, отборных кавалеристов, добавленных к его отряду, — они, в сущности, не входили ни в одну из частей, словно и не были причислены к армии, и не удивительно, что лейтенант Дьедонне их не знал. В общем, он был против этой системы: она вносила разнобой в вооружение отряда, а присутствие в нем каких-то особых, отборных людей нарушало боевое единство и солдатскую солидарность. За деревней Дрейль сквозь сетку дождя увидели Сомму. Она лениво текла между высокими тополями и уже зелеными пастбищами, кое-где прорезанными черными ямами торфяных карьеров; река разбивалась на несколько рукавов, — одни были проточные, другие — заглохшие старицы; взгляд терялся в их лабиринте; а какое множество излучин делала Сомма: то удалялась, то поворачивала назад. Несмотря на упорные, не стихавшие дожди, день выдался необыкновенно теплый — хотя было не больше двадцати двух градусов, но по сравнению со вчерашней прохладной погодой Роберу Дьедонне казалось, что стоит удушливый зной, какая-то нездоровая, парная, расслабляющая жара. В Эйли, в Брейли люди выходили из домов поглядеть на проезжавших егерей, даже кричали: «Да здравствует император!» За Брейли Сомма делает излучину вправо, к Тиранкуру, льнет к правому холмистому берегу, а между дорогой, что идет по левому берегу, и рекою тянется длинной полосою болотистая низина с жидкими перелесками и озерами. Дьедонне ехал и думал о том, что ему оказали большое доверие и это очень приятно; разъясняя приказ, полковник не ограничился изложением стратегии. А как он сам, лейтенант Дьедонне, поступает со своими солдатами? Требует от них повиновения, но ведь ничего им не объяснил. Значит, надо сделать привал в Пикиньи и там поговорить с ними…
Через час прибыли в Пикиньи. Дьедонне ожидал увидеть город, а оказалось, что это большая деревня в триста дворов с населением в тысячу двести душ. Прием здесь оказали восторженный, вывесили трехцветные флаги, которые прятали при Бурбонах; жители Пикиньи, в целом народ очень бедный — добытчики торфа да ткачи, работавшие для амьенских и абвильских мануфактур, — пожелали угостить вином императорских кавалеристов. Выяснилось, что о королевской гвардии они ничего не знают, никого оттуда не видели. Лавочник решительно отказался взять деньги за табак, купленный у него лейтенантом. Пришли люди из Шоссе-Тиранкура, с правого берега Соммы. Они сказали, что видели, как проходил отряд императорских егерей, который шел из Амьена, направляясь к Фликсекуру. Итак, встреча была превосходна. Очень приятно, но разговоры разговаривать некогда. Дьедонне собрал свой отряд и повел его на гору, где виднелся развалившийся замок в духе тех руин, которые так милы Шатобриану и английским поэтам. Но лейтенанту конно-егерского полка Роберу Дьедонне развалины не нравились, — ни в каком виде. Зато с горы далеко видна была долина, перерезанная озерами, и вздымавшиеся на ней голландские тополя, темные пятна сушилен и черные ямы торфяных выработок, словно могилы, вырытые для жертв предстоящей резни; и повсюду — в полях, на пастбищах — дымились, несмотря на дождь, кучки торфяных отбросов. Но Робера интересовала не долина, а то, что было за развалинами башен и древних стен, — пустынное пространство, испещренное белыми и лиловыми пятнами, необозримое голое плато, на котором земля почти нигде еще не была вспахана. Скверная проселочная дорога, шедшая из Эрена, наискось пересекала это плато и спускалась в глубокую ложбину, тянувшуюся за Пикиньи. Вдали на дороге Робер заметил повозку, ехавшую навстречу отряду. Подождали ее. В ней везли из Эрена конопляное масло и мешки для зерна; возчик, оказалось, видел королевские войска: он утверждал, что какие-то конные солдаты в красных мундирах движутся к Абвилю по той дороге, что идет в Кале. И больше ничего нельзя было вытянуть из этого молчаливого небритого пикардийца, закинувшего через плечо длинный кнут.
— Но уж что касаемо беспорядка, то уж действительно беспорядок у них… хуже некуда… Шайка бездельников!.. Все верхами, а челядь ихняя везет господский скарб, да только коляски-то увязают в грязи…
На плато, у замка Пикиньи, лейтенант Дьедонне велел своим конникам стать вокруг и обратился к ним с речью… Он, разумеется, не сказал своим егерям того, что ему доверительно сообщил Симоно, — это их не касалось. Важно было только, чтобы они не стали слепыми исполнителями непонятного им приказа. Особо обратился он к отборной десятке, вооруженной пиками, — уланы совсем еще не знали его, и он хотел вызвать в них чувство ответственности и солидарности.
— Хорошо поняли? Приказ таков: войти в соприкосновение, показаться… Пусть думают, что вся императорская кавалерия уже догнала их войско и вот-вот вступит в бой. Но нам с вами атаковать запрещено, сказано и боя не принимать. Показаться и повернуть обратно. Но, отойдя, мы должны будем неотступно следовать за ними на недалеком расстоянии, как будто хотим понаблюдать за продвижением королевских войск и за бегством их в случае окружения… Словом, возбудить у этих беглецов чувство грозящей им опасности… но не позволять себе несвоевременных действий, ждать приказов… Понятно, а? Не стрелять! Ни в коем случае!
И тут Робер Дьедонне покраснел, заметив, что он заговорил совсем, как полковник Симоно, и совершенно так же, как тот, произнес: «Понятно, а?»
Потом опять двинулись в путь по большой Амьенской дороге, до того запущенной, выбитой, ухабистой, что она и не заслуживала названия дороги. Дождь полил сильнее, земля совсем размокла, лошади вязли в грязи. За Пикиньи пейзаж не изменился, и все так же слева был длинный косогор, поросший деревьями, с шарами остролиста меж их ветвей и с перепутанными старыми побегами плюща; но теперь река текла близко от дороги, с правой ее стороны, между вереницами тополей, а болота были у другого берега реки, — только в этом и оказалась разница; немного дальше, где Сомма несколько отдалялась от дороги, пришлось ехать мимо изумительного места, поразившего даже лейтенанта Дьедонне, не любившего руин: здесь над высокими стройными деревьями громоздились остатки больших зданий, похожих не то на дворцы, не то на крестьянские фермы, нечто вроде маленького городка, обращенного в груды развалин. Крестьянин, гнавший овец с длинной грязной шерстью, падавшей им на глаза, — целую отару овец, вдоль которой бегали два косматых пса, — сообщил сублейтенанту егерей в ответ на его расспросы, что перед ними Легар, нисколько не удовлетворив таким объяснением любопытство своего собеседника. Давно уже стоят эти развалины. Говорят, тут жили монахи, — да, какие-то монахи. Аббатство, кажется. Робера Дьедонне совершенно не интересовали монахи, его занимал только строй его колонны. По трое в ряд. Во всю ширину дороги. Так кто же тут жил? Бернардинцы? Ну что ж, крепкие стены были у этих бернардинцев, а теперь остались от них одни призраки.
— Как бернардинцы одевались? — спросил у Дьедонне сублейтенант.
— Нашел у кого спросить. Да откуда ж мне знать?
— А вы верите в призраки, господин лейтенант?
Робер от души рассмеялся. Ах, дождь проклятый, черт бы его драл-передрал! Так и хлещет, так и хлещет.
В Круа проехали мимо бывшего замка тех самых герцогов, которые проживали теперь в окрестностях Лилля в прекрасном дворце и были одними из основателей Анзенской рудничной компании, старое же их обиталище находилось даже в худшем состоянии, чем аббатство бернардинцев. От него, можно сказать, осталось лишь воспоминание. Революция довершила работу веков во всех этих деревнях, где со времен Жакерии крестьяне периодически жгли замки своих сеньоров. В Анжесте, в Конде-Фоли и следа не осталось от господских замков тех времен, когда этот край был чужой землею — владением Священной Римской империи{84}, принадлежавшим королю Венгрии. Холмы здесь отступали влево и понижались вдалеке, шире становилась долина с ее озерами и болотами, реже росли деревья, терялась из виду река, протекавшая тут в полулье от дороги.
