Андрей Серба - Полтавское сражение. И грянул бой

— Чего стоишь, Игнат Иваныч? Уже не подрастешь. Так что присаживайся да выпьем по чарке горилки. А то на сухое горло и разговор не разговор.

— Что верно — то верное, — согласился Галаган, проходя к столу и усаживаясь напротив Волконского. — Щоб дома не журились, — поднял он и опрокинул чарку.

— За нашу с тобой дружбу, дорогой Игнат Иваныч, — провозгласил свой тост Григорий, выпил и тут же поинтересовался: — Так что стряслось? Надобно кого-то моей властью наказать? Оказать содействие хорошему человеку?

— Ах, князь Григорий, стал бы я тебя из-за таких пустяков с утра беспокоить? — поморщился Галаган, расстегивая левой рукой кунтуш, а правой разливая водку по чаркам. — Неужто у меня своей власти не хватает, чтобы кого-либо покарать? Вот наградить — действительно маловато: не могу людишек и деревенек, как Государь, жаловать. Я же сказал, что явился к тебе по делу, а не время на дурницы переводить.

— Какое дело тревожит тебя, любезный мой Игнат Иваныч?

— Не тревожит, а на душе камнем лежит, — доверительным тоном сказал Галаган, поднимая чарку. — За то, чтоб свалить поскорее сей груз с души и воздать по заслугам тем, кто отнял у меня последнего родного человека на всем белом свете.

Галаган двумя огромными глотками осушил чарку, налег грудью на край стола, наклонился к Волконскому:

— Князь Григорий, у тебя были побратимы?

— Побратимы? — переспросил ошарашенный Волконский, вытирая ладонью губы после выпитой водки. — Нет среди нас, русских князей и царских генералов, таковых. Братья есть, друзья тоже, а побратимов не имелось и не имеется.

— Плохо, — уверенно заявил Галаган. — Никакой брат или друг не сравнится с боевым побратимом и не заменит его.

— Какие сейчас братья и друзья, — скривился Волконский. — Одно название. Из-за горстки серебра или красивой девки готовы тебе пакость учинить, а уж из-за вотчины либо иной царской милости — с потрохами за милую душу продадут. Мельчают людишки, дорогой Игнат Иванович, все больше на скотов обличьем и манерами похожи становятся. Как подумаю об этом, сразу с горя за жалкий род людской выпить тянет. Еще по одной? — и он, не дождавшись ответа, принялся разливать водку по чаркам.

— Само собой разумеется — Бог троицу любит. Верно ты подметил, князь Григорий, человечишки подлей и паскудней становятся не по дням, а по часам. На самое святое в человеческой жизни — на товарищество и побратимство — руку поднимают. Вразумлять поганцев надобно, и не словом, коего они не понимают, а саблей, чтобы другие из их печальной участи уроки извлекали и за ум брались. Выпьем за казачью саблю — лучшую избавительницу от всевозможной человеческой нечисти!

— Хорошо говоришь, Игнат Иваныч, душевно, — довольно прищурился Волконский после выпитой третьей чарки. — Только что-то я плохо расслышал, кого ты вразумлять своей саблей собрался.

— Плохо расслышал? — хохотнул Галаган, расстегивая нижнюю пуговицу кунтуша и отбрасывая его полы в стороны. — Немудрено — я еще об этом не сказал. Но сейчас это сделаю. Помнишь, я тебе о казачьем побратимстве говорил? Так вот, было у меня за всю жизнь на Сечи и Гетманщине всего пять другов-побратимов, трое сложили головы в боях на турецкой и крымской земле еще в бытность мою сечевым кошевым и полковником, а двое — совсем недавно. Одного ты наверняка знаешь — комендант Батуринского замка полковник Чечель, о втором вряд ли — мой бывший сечевой куренной, а потом сотник-реестровик Филимон Сметана.

— Филимон Сметана? Отчего не знаю — слышал о таком, уж больно у него фамилия... запоминающаяся. Тот, что был послан на Сечь с грамотой князя Меншикова и которого запорожцы утопили?

— Он самый, — нахмурился Галаган. — Только Сметана его не фамилия, а призвысько [92], как водится на Сечи. Его батько дюже любил вареники со сметаной, и сыновьям на Запорожье дали призвысько: старшему — Вареник, младшему — Сметана. Но дело не в этом, а в том, о чем ты сказал, князь Григорий, — он действительно был царским посланцем на Сечь, и запорожцы его утопили. Утопили, как шелудивое щеня — камень на шею и в омут. Казак может погибнуть в бою, сложить голову на плахе, но позорно расстаться с жизнью с каменюкой на шее — это бесчестье для него и побратимов. — Галаган скрипнул зубами, зло раздул ноздри, прошипел: — Но его каты забыли, что у Филимона остался в живых последний побратим — Гнат Галаган. А казаки не скулят по побратимам, они за них мстят... жестоко мстят. Это я и собираюсь сделать. Причем не откладывая на завтра, а уже сегодня, сейчас. А для этого мне никак не обойтись без твоей помощи, друже-князь.

— Ты намерен мстить запорожцам? — удивился Волконский. — Понимаю твои чувства, но полагаю, что ты припозднился. На Сечь в конце апреля отправлен с карательной экспедицией полковник Яковлев, которому предписано покарать бунтовщиков по заслугам и сравнять с землей и водой их разбойничий вертеп. У Яковлева булавинцы сгубили родного брата-офицера, посему жалости и пощады от него смутьяны пусть не ждут. Так что полковник одновременно отомстит за своего брата и твоего побратима, тем более что Сметану из Каменного Затона с грамотой князя Меншикова отправлял он.

— Отомстит? Какой-то полковник Яковлев собирается сравнять с землей Сечь и покарать сечевиков? Не смеши, князь Григорий, мне сейчас не до этого. Твой полковник вернется из похода ни с чем, ежели вообще вернется, а мой побратим Филимон останется неотомщенным, чего я себе никогда не прощу.

— У Яковлева свыше шести тысяч штыков и сабель, сильная артиллерия, вдобавок он получит подкрепление из крепостиц на речке Самаре. А сечевиков, как сообщают дозорцы гетмана Скоропадского, не больше тысячи. Яковлев — опытный боевой офицер, при подобном превосходстве в силах он без особого труда исполнит полученный приказ и отучит гультяев-сечевиков поднимать оружие против Москвы.

— Ничего полковник не исполнит даже при десятикратном превосходстве в силах, — уверенно заявил Галаган. — Не ведаю, какой он вояка, а вот его противника, наказного кошевого Богуша, знаю не с чужих слов, а лично. Любой царский полковник против него слаб умишком будет, а боевого опыта у Богуша — выше макушки. А ежели учесть, что сейчас на Запорожье томится без дела немало бывалых, отчаянных старшин, что не пожелали лить братскую казачью кровь ни под русским стягом Скоропадского, ни под шведским знаменем Мазепы с Гордиенко, но которые все, как один, обязательно встанут на защиту неньки-Сечи, Яковлев обломает зубы о Запорожье и уползет восвояси в Киев, как побитое цуценя. Ты, князь Григорий, знакомый с Украиной лучше прочих царских начальных людей, слышал, чтобы какой-либо недруг хоть раз захватывал Сечь?

— Такого слышать не приходилось, хотя знаю, что на нее хаживали походами и поляки, и турки с татарами. Да и мы, россияне — чего греха таить! — тоже не всегда были ее друзьями.

— Никто еще не брал Сечь и не возьмет, поскольку сила против нее бесполезна — казачью силу не пересилит никакая другая сила. Сечь можно и нужно брать только одним оружием — хитростью, а чтобы это оружие сработало и не дало осечки, следует добре знать самих запорожцев, их обычаи и способы ведения войны. Ничего этого не знает царский полковник Яковлев, зато со всем этим прекрасно знаком бывший сечевой кошевой Галаган, от которого на Сечи нет ни одного секрета. Поэтому не число штыков и пушек у царского полковника Яковлева, а хитрость казачьего полковника Галагана сыграют решающее значение в деле наказания сечевиков и за гибель его побратима Филимона Сметаны, и за их измену русскому царю.

Волконский задумался. За время знакомства с Галаганом он составил представление о нем как об умном, находчивом, инициативном казачьем старшине, не лишенном хитринки и одновременно способном на жесткие, решительные поступки. Подтвердил он эту репутацию и в сегодняшнем разговоре. Действительно, положение экспедиции Яковлева, имевшего в своем тылу многотысячный отряд кошевого Гордиенко и которому, возможно, придется столкнуться с явившейся на помощь Сечи татарской ордой, не из завидных.

Но даже без поддержки Запорожья Гордиенко и ордой сломить сопротивление его защитников будет нелегко: прибытие карательной экспедиции заставит сплотиться в борьбе против нее все сечевое товарищество, стерев границу между сторонниками Мазепы и их противниками. Может, Галаган прав — хитрость бывшего сечевика, направленная против сегодняшних обитателей Запорожья, окажется более действенным оружием, нежели русские ядра и штыки. Но какая хитрость может помочь взобраться на отчаянно защищаемый крепостной вал или преодолеть широкое, простреливаемое водное пространство, которым во время весеннего половодья, пик которого на Днепре как раз в середине мая, окружена Сечь? Нелишне было бы выслушать по этому поводу самого Галагана.