Колин Маккалоу - Травяной венок. Том 2
Тем не менее в августе перед ним блеснул первый луч надежды: пришло сообщение о том, что Сулла полностью увяз в Греции и не сможет вернуться в Рим для того, чтобы поддержать свои законы и помочь сторонникам. «Настало время, – думал Цинна, – разобраться с Помпеем Страбоном, который все еще затаился в Умбрии и Пицене со своими четырьмя легионами.» Не говоря никому, включая даже собственную жену, о том, куда он направляется, Цинна поехал к Помпею Страбону, чтобы выяснить, что он скажет теперь, когда Сулла всецело поглощен войной с Митридатом.
– Я готов заключить с тобой ту же самую сделку, что заключил с другим Луцием Корнелием, – заявил ему косоглазый правитель Пицена, приняв Цинну не слишком тепло, и тем не менее не отказавшись от разговора. – Ты оставишь в моем полном распоряжении этот уголок нашего большого римского мира, а я не буду беспокоить тебя в самом могущественном из его городов.
– То есть оставить все как есть?! – воскликнул Цинна.
– Да, сохранить все как есть.
– Мне необходимо исправить то, что другой Луций Корнелий сделал с нашей государственной системой, – заявил Цинна безразличным голосом. – Я также хочу распределить новых граждан равномерно среди всех тридцати пяти триб, и, кроме того, мне нравится идея о распределении римских вольноотпущенников по трибам. – Он подавил в себе закипающий гнев в надежде получить от этого пиценского мясника разрешение сделать то, что он должен был сделать, и спокойно продолжал: – Что ты на все это скажешь, Гней Помпей?
– Делай, что хочешь, – равнодушно произнес Помпей, – только оставь меня в покое.
– Я обещаю, что оставлю тебя в покое.
– А твое обещание имеет ту же ценность, что и твои клятвы, Луций Цинна?
Цинна густо покраснел.
– Я не связан той клятвой, – с большим достоинством отвечал он, – поскольку держал камень в руке, пока давал ее, так что она недействительна.
Помпей откинул голову и продемонстрировал, что его смех больше напоминает лошадиное ржание.
– О истинный форумный законодатель, как и все мы, не так ли? – произнес он, отсмеявшись.
– Эта клятва не связывала меня! – настаивал все еще красный Цинна.
– Тогда ты еще больший глупец, чем другой Луций Корнелий. Однажды он вернется, и ты растаешь, как снежинка в пламени.
– Если ты веришь в это, почему же позволяешь мне делать то, что я хочу?
– Потому что другой Луций Корнелий и я понимаем друг друга, – отвечал Помпей Страбон. – Он будет считать виновным в том, что произойдет, не меня, а тебя.
– Но, может быть, другой Луций Корнелий и не вернется.
Эти слова вызвали еще одно радостное ржание.
– Не рассчитывай на это, Луций Цинна! Другой Луций Корнелий является первым любимцем Фортуны!
После этого короткого разговора Цинна тотчас отправился назад в Рим, не задерживаясь ни на мгновение дольше во владениях Помпея Страбона. Он предпочитал ночевать в таком доме, хозяин которого не был бы столь невозмутим, а потому был вынужден выслушать от хозяина дома в Ассизии подробный рассказ о том, как мыши съели сандалии Квинта Помпея Руфа, предсказав тем самым его смерть. «Одно к одному, – думал Цинна, вернувшись в Рим, – не нравятся мне эти северяне! Они слишком основательны, слишком привержены старым богам.»
В начале сентября в Риме должны были состояться крупнейшие игры этого года – ludi Romani. В течение последних трех лет их старались проводить максимально скромно и дешево – из-за войны в Италии и отсутствия тех крупных сумм, которые обычно выделялись курульными эдилами. Но в этом году оба эдила были баснословно богаты, и уже к августу появились очевидные доказательства того, что они сдержат слово, и устроят большие игры. Слухи об этом пошли гулять по всему полуострову. Вследствие этого каждый, кто мог позволить себе совершить такую поездку, внезапно решил, что лучший отдых от горестей войны – это каникулы в Риме во время ludi Romani.
Тысячи италиков из тех, кто впервые обрели гражданские права, а ныне испытывали жгучее разочарование, связанное гнусными мерами, которым они были подвергнуты, начали прибывать в Рим уже в конце августа. Театралы, любители гонок на колесницах, заядлые охотники на диких зверей, просто зеваки – все, кто только мог приехать, приезжали. Театралы предвкушали особое удовольствие – старый Акций вынужден был оставить свой дом в Умбрии, чтобы прибыть в Рим и лично осуществить здесь постановку своей новой пьесы.
И Цинна наконец решил, как он будет действовать. Его союзник, трибун плебса Марк Вергилий созвал неофициальное собрание плебейской ассамблеи и провозгласил собравшимся (среди которых было много италийских гостей), что он намеревается надавить на сенат, чтобы тот принял закон о равномерном распределении новых граждан по трибам. Это собрание имело своей целью только привлечь внимание всех тех, кто интересовался данной проблемой, поэтому Марк Вергилий не захотел здесь обнародовать свой законопроект.
Затем Вергилий объявил о своем намерении в сенате и страстно призвал к тому, чтобы отцы-основатели не обсуждали эту проблему дольше, чем они делали это в январе. После чего он передернул плечами и сел на скамью трибунов рядом с Серторием и остальными. Он выполнил просьбу Цинны, выяснив настроение сената. Все остальное должен был делать сам Цинна.
– Отлично, – сказал тот своим союзникам, – беремся за дело. Мы пообещаем всему миру, что если наши законы, восстанавливающие прежние государственные формы и касающиеся новых граждан, будут приняты центуриальной ассамблеей, мы издадим закон об общем аннулировании долгов. Обещание Сульпиция вызывало подозрения, поскольку он законодательствовал в пользу кредиторов и, кроме того, это касалось сената; но перед нами не стоит такого препятствия. Нам поверят.
Последовавшая за этим активность не была тайной, хотя ее и не выставляли напоказ перед теми, кто был против общего аннулирования долгов. И таким отчаянным было положение большинства – даже среди представителей первого класса, – что общее мнение и поддержка внезапно обернулись в пользу Цинны. На каждого всадника или сенатора, который никому не был должен и никому не одалживал, приходилось по шесть – семь всадников и сенаторов, глубоко погрязших в долгах.
– Мы в беде, – сказал старший консул Гней Октавий Рузон своим коллегам, Антонию Оратору и братьям Цезарям. – Помахав такой приманкой, как общее списание долгов перед столькими жадными носами, Цинна добьется того, чего хочет, даже от представителей первого класса и центурий.
– Отдадим ему должное, он достаточно умен, чтобы не пытаться созвать плебс или всенародное собрание, и одним этим укрепить свои позиции, – раздраженно заметил Луций Цезарь. – Если он протащит свои законы в центуриях, они будут легальны, согласно существующему законодательству Луция Корнелия. И, обретя таким образом казну, или, на худой конец, частные деньги, центурии сверху донизу проголосуют так, как следует, чтобы отблагодарить Цинну.
– A capite censi будут бесноваться, – молвил Антоний Оратор.
Но Октавий покачал головой; он был далек от тех острейших проблем, которые они сейчас обсуждали.
– Нет, только не capite censi, Марк Антоний, – сказал он спокойно, впрочем, он всегда был уравновешенным человеком. – Низшие классы никогда не бывают в долгах – у них просто нет денег. Занимают только представители средних и высших классов. Причем делают они это в основном для того, чтобы улучшить свое положение или – и это тоже встречается достаточно часто, – чтобы сохранить нынешнее. Нет таких ростовщических обязательств, которые бы не имели реального обеспечения. Так что чем выше вы поднимаетесь, тем больше у вас шансов найти тех людей, которые берут в долг.
– Я расцениваю это, как твою уверенность в том, что центурии проголосуют, чтобы принять всю эту неприемлемую чепуху, не правда ли? – спросил Катул Цезарь.
– А ты, Квинт Лутаций?
– Да, я очень боюсь именно этого.
– О, я знаю, что делать, – сердито нахмурился Октавий. – однако сделаю это сам, не говоря об этом даже вам.
– Что, по-вашему, он надумал? – спросил Антоний Оратор, после того как Октавий направился к Аргилетуму.
Катул Цезарь отрицательно покачал головой.
– Не имею ни малейшего представления. – Он сдвинул брови. – О как бы я хотел, чтобы у него была хоть одна десятая часть мозгов и способностей Луция Суллы! Но у него их нет. Он человек Помпея Страбона.
Его брат, Луций Цезарь, поежился.
– Мне кажется, что он сделает нечто такое, чего не следовало бы делать. Ох, что будет!
– Я думаю, мне лучше провести следующие десять дней где-нибудь подальше от Рима, – оживился Антоний Оратор.
В конце концов они решили, что это будет наилучший выход для всех.
Уверенный в себе, Цинна теперь мечтал назначить дату его contio в центуриальной ассамблее, и такой датой стал шестой день перед декабрьскими идами, или второй день после начала ludi Romani. Насколько распространены были долги, и как страстно должники желали освободиться от своей ноши стало предельно ясно на рассвете этого дня, когда почти двадцать тысяч человек явились в лагерь Марция, чтобы услышать contio Цинны. Каждый из них хотел, чтобы он провел голосование в этот же день, но Цинна объяснил, что это невозможно, поскольку его первый закон подразумевал бы аннулирование первого закона Суллы. «Нет, – непреклонно сказал Цинна, – обычай требует выждать период из трех nundinae,[67] и он должен быть соблюден.»– Однако он пообещал, что вынесет на рассмотрение еще больше законов в других своих contiones, и это произойдет намного раньше, чем наступит время голосования по первому закону. Подобное заверение всех успокоило, поскольку вселило твердую надежду на то, что общее аннулирование долгов произойдет намного раньше, чем Цинна покинет свою должность.
