Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер
По мере того как она читала, голос ее становился торжественнее и глуше. Граф Тоцкий вслед за ней переводил эту пессимистическую, мрачную и всем известную оду Ламартина[57].
Мне кажется, что до сих пор, после многих лет жизни, я помню ту грустную, отчаянную ноту, с которой она произнесла это страшное Tout gémit!..
Помню, я тогда в душе подумал, смотря на ее мрачное лицо: она глубоко несчастна!
LV
– А у нас не так! – вскричал Простоквасов и встал во весь рост. – У нас говорят вот как. – И он начал с жаром декламировать:
О Ты, пространством бесконечный Живый в движеньях вещества. Теченьем времени Предвечный Без лиц, в трех лицах Божества.При слове «без лиц» он вдруг закрыл свое лицо обеими руками и затем тотчас же открыл его и повернул обе ладони к нам, и не отнимая их от головы, проговорил: «в трех лицах божества». Этот маневр должен был изобразить «три лица».
Княжна взглянула на него и громко захохотала, а за ней захохотала и вся компания.
«Он сказал: – Как коршун, парящий над добычей; горе, при этих словах, испустило долгий радостный стон. И, сжимая мир в своих жестоких объятиях, объяло навсегда своей вечной яростью, свою вечную пищу!..
Зло с тех пор царит в своих громадных владениях. С тех пор все, что мыслит, и все, что дышит, начало страдать. Небо и земля, душа и материя – все мучится, и голос целой природы – не более как долгий, томительный стон!..»
– Да! Смейтесь, смейтесь, – ворчал Простоквасов, снова усаживаясь. – А наш Державин куда далеко выше вашего безбожного Ламартина. Смеяться над всем можно, да не должно.
– Да почему же он безбожный? – допросил Гутовский. Но Простоквасов продолжал свое:
– Напустят на себя этой ходульщины-чертовщины. Делать им нечего. По милости Господа сыты, обуты, одеты и бесятся с жиру; байронствуют! Тьфу! – И он энергически плюнул и, сняв свою белую фуражку, вытер клетчатым синим платком пот со своей огромной лысины и красного широкого лица.
Гутовский и Гигинов опять захохотали.
– Так вот откуда вышел байронизм! – удивился Тоцкий. – А мы ведь этого и не знали. Так все с жиру, Александр Степанович, да?
Но Александр Степанович не слушал. Подозвав матросика, он что-то приказывал ему, и матросик, вытянувшись и перебирая ногами, только повторял:
– Слушаю, вашбродие! Слушаю, вашбродие!
Дело шло, очевидно, об угощении. Александр Степанович был хлебосол, а случай выдался самый подходящий.
В эту минуту вдруг откуда ни возьмись белый петух прибежал и с криком кинулся под ноги Гигивова. За ним гнался бастионный кухарь, в белой матросской шапке, с рукавами, засученными по локоть. Он ловко поймал его у ног Тоцкого, отнес в сторону, к чурбану, врытому в землю, и положив на него петуха, с размаха отсек ему голову. Голова отпрыгнула в сторону. Туловище он бросил на землю. Оно билось и трепетало, разбрасывая перья и брызгая кровью.
– Какая отвратительная картина! – вскричал Тоцкий, нервно вздрагивая и отвертываясь.
– Так и с нами поступает судьба, – тихо проговорила княжна. – Живешь, волнуешься и не ожидаешь, что через час, через минуту от вас останется туловище без головы – комок земли.
– Нет-с, по-нашему не так, – вмешался опять неугомонный Простоквасов. – Останется еще душа Божья. Она не умирает.
Княжна с улыбкой посмотрела на него и ничего не ответила.
Матросики принесли стол, на котором мы должны были вкушать нашу трапезу.
LVI
Но трапеза наша не удалась. Только что мы принялись за нее, как пришло известие, что сейчас явятся священники служить благодарственный молебен по поводу отбития штурма. И действительно, не прошло
