Елена Холмогорова - Вице-император (Лорис-Меликов)
В зале для приема гостей ждал чиновник для особых поручений министра внутренних дел.
– Граф просит вас, господин Бильбасов[69], пожаловать к нему.
– Хорошо, сейчас заложат лошадь, и я явлюсь.
– Граф просит сию же минуту. Экипаж у меня есть. Поедемте немедленно.
«Но лишь Божественный глагол, или приглашение графа Лорис-Меликова, – продолжил обеденные размышления Бильбасов, – до уха чуткого коснется, и вот опять властитель дум, бросив тетерку, должен рассуждать о судьбах отечества. Едва ли граф станет вызывать немедленно по пустяку».
– А что его сиятельство, чем-то встревожен? – спросил на всякий случай чиновника.
– Да нет вроде. Граф спокоен и по-прежнему острит и шутит.
Через пять минут редактор газеты «Голос» Бильбасов был в гостиной Лорис-Меликова. Хозяин был, как всегда, приветлив, любезен, хотя улыбка на его лице была чуть грустновата.
– Василий Алексеевич, вы помните, что я вам сказал при нашей последней встрече две недели назад?
– Еще бы! Дословно помню, ваше сиятельство. Вы сказали, прощаясь со мной, вот что: «Подумать только, какой-нибудь мальчишка игрушечным револьвером вмиг сможет разрушить все мои планы». Трех дней не прошло…
– То-то и оно. Сколько лет пережито с тех пор, как мы с вами виделись в последний раз! И не игрушечный пистолет, а динамит в две недели все перевернул, и один только Бог знает, чем все это закончится. Вы уж простите, Василий Алексеевич, что пришлось прервать ваш обед, но восьмого марта произошло событие, о котором вы, наверное, наслышаны, но суть его уж лучше я сам расскажу.
Покойный император, подписывая указ о созвании выборных от земств и городов, решил предварить его публикацию обсуждением в Совете министров четвертого марта. И во вторник, третьего числа, я решил напомнить новому царю об этом указе. Ваше величество, сказал я ему, первое марта потрясло всю Россию; в разных направлениях, но все, решительно все взволнованы. Вы можете легко успокоить умы: ваш родитель подписал указ – обнародуйте его, и новые благословения всей России осенят ваш путь и облегчат ваше сыновнее сердце. Все увидят, что власть в империи крепка и она идет по предначертанному отцом вашим пути, несмотря ни на какие происки жалкой кучки заговорщиков. Царь перечитал указ, нашел великолепным и обещал назавтра же назначить заседание. Проходит завтра, проходит послезавтра – о заседании ни слова. В четверг вечером после панихиды осмеливаюсь заговорить на эту тему, но царь на нее откликается уже не так охотно, и в пятницу снова приходится напоминать императору о его обещании. Пришлось прибегнуть к такому аргументу. Ваш покойный родитель, сказал я царю, в течение двадцати пяти лет приучал народ забыть о полицейском государстве; мало-помалу он вел его к общественной самодеятельности, призывая представителей общества к обсуждению земских, городских, судебных дел. Теперь настало время передать обществу хотя бы частицу дел государственных. Если же вы, ваше величество, думаете повести народ в другую сторону, опять к полицейско-административной опеке, вы приготовите себе бурное царствование, полное случайностей. Кажется, эти мои слова убедили государя, и он созвал Совет министров на воскресенье 8 марта в 2 часа пополудни.
«В интересное, однако, времечко мы живем, – подумал Василий Алексеевич. – Шеф жандармов, можно сказать, полицмейстер всей империи уговаривает императора не устраивать полицейского государства!»
Впрочем, всякие посторонние мысли вылетели из головы, Бильбасов обратился в слух. Лорис-Меликов, невольно подражая каждому, в лицах передал все заседание Совета министров, кто что говорил, как наблюдал за острыми схватками император – вроде спокойно, невозмутимо, но по редким репликам государя было видно, что он по меньшей мере находится в колебаниях.
Бильбасов пытался встать на место царя, и, если Лорис точен в пересказе, все должно складываться в его пользу. Аргументы сторонников законодательных комиссий кажутся и логичнее, и остроумнее. Как ловко Милютин поддел Макова: «Принцип самодержавия сильнее всего развит в войсках – во всяком случае, сильнее, чем в телеграфной проволоке и почтовом ящике!» Да и концовка его выступления весьма внушительна. Он сказал, что если указ будет подписан, то как военный министр он не будет переживать тех тяжелых минут, когда, как три года назад, русская армия своим штыком, выкованным в стране абсолютизма, расчищала путь для конституции Болгарии и Румелии, когда, как ныне, мы покоряем текинцев для того только, чтоб вместо их сердарей поставить своих исправников.
Для рассказчика слова Милютина ничего нового не представляли – он-то уж десятки раз слышал суждения Дмитрия Алексеевича на этот счет и только восхищался ровным, бесстрастным тоном, с каким военный министр излагал свои разве что не революционные взгляды. Гораздо больше его удивил Валуев. От Петра Александровича Лорис-Меликов ожидал услышать нечто подобное тому, что, как передавали очевидцы, он преподнес на обсуждении подобных проектов в Мраморном дворце в прошлом году. Валуев, конечно, не был бы Валуевым, если б не полюбовался своей правотой и тем, что его проект, гораздо более радикальный, существует уж без малого двадцать лет. Тогда он тоже любовался таким обстоятельством, что не помешало ему с презрением опрокинуть собственную идею – дескать, неужели выборные из какого-нибудь Царевококшайска умнее нас. Но в тот день, 8 марта, Валуев встал, видимо, с постели не русским чиновником, а европейцем. Он и говорил о том, как на нас будет смотреть Европа, если мы не продолжим реформы минувшего царствования. Россия не имеет пока права называться европейской державой, и недоверие к нам Европы понятно: нам чужды учреждения, без которых Европа не понимает государственной жизни. Народы Российской империи (ох как передернуло Победоносцева от этого слова – народы, а не народ!) все равно обречены идти по тому пути, который прошли все культурные, цивилизованные страны. Уж лучше подражать учреждениям западных государств, чем деспотиям Востока. И добил Валуев Константина Петровича таким аргументом: «Говорят, русское общество, русский народ не дозрели еще до самостоятельной деятельности; я спрошу: был ли английский народ развитее русского, когда 500 лет назад. Пользовался уже свободными учреждениями?» Эк ведь вывернул: он же этих фарисеев, радетелей о народе, обвинил в полном к нему презрении. Что, в общем-то, справедливо. Впрочем, комментарии в своем изложении Лорис-Меликов опустил – достаточно Бильбасову и того, что сказано. Не дурак, сам поймет. Но не скрыл от журналиста нападок Валуева на печать, на которые министру внутренних дел пришлось немедленно отвечать. Лорис доказывал, что это печать восстала против расхищения государственного достояния, указала правительству много зол и служила охранительницей законов, нарушителей которых она клеймила и позорила на всю страну. В конце концов, это печать подвигла правительство на создание сенаторских ревизий.
Завершилось заседание Совета министров, по словам Лорис-Меликова, вроде как благополучно, в пользу большинства. Но… Но не случайно призвал он к себе спустя четыре дня Бильбасова и в подробностях изложил редактору «Голоса» весь ход того заседания, попросив при этом оставить разговор в тайне от газетной полосы. Что-то подсказывало ему, что впереди предстоит борьба за неизданный указ и еще далеко не ясно, чьей победой она завершится. Но молва в нужном направлении была пущена. А дальше пусть работает общественное мнение.
Манифест. Удар сокрушительный
И все же истинное свое положение при новом императоре Лорис-Меликов понять затруднялся. Царь покинул город и замкнулся в Гатчине, настолько плотно опекаемый конвоем, что казался как бы под домашним арестом. А для водворения порядка в Санкт-Петербурге из Ковенской губернии был выписан генерал-майор Баранов. Тот самый Баранов, от которого Лорис не чаял, как избавиться, когда подсунули его наследник с Победоносцевым в корпус жандармов. В назначении Баранова столичным градоначальником явно ощущалась рука обер-прокурора Священного Синода.
Николай Михайлович по возвышении своем тотчас же начал куролесить. Он распорядился окружить Петербург заставами и проверять каждого въезжающего в город. Мера эта не дала решительно никаких положительных результатов, зато породила недовольство буквально во всех кругах общества. Рабочие, жившие в основном в пригородах, стали опаздывать на смену, снабжение Петербурга продовольствием обросло пустыми затруднениями, и уже 3 апреля градоначальнику пришлось самому отменить собственный приказ о досмотре на заставах. Как и другую меру, тоже предпринятую без долгих рассуждений: обязать всех прибывающих железной дорогой брать на вокзалах извозчиков через посредство полиции, с означением ею номеров экипажей. С другой стороны, к неописуемому возмущению Победоносцева, Баранов созвал некий совет при градоначальнике из членов, избираемых населением столицы. Выборы в этот совет проводились на редкость бестолково: правом голоса жителей наделяли по своему усмотрению околоточные надзиратели. Однако ж членов совета заранее указал сам градоначальник по каким-то наспех составленным спискам. Совет этот, который так ничего толком не решил, прозвали «бараньим парламентом».
