Умберто Эко - Баудолино
— Так вы все тут невинные овечки, я вижу! Вы тут овечки, которые почти пятнадцать лет промаялись недоумением, не умертвили ли они случайно императора. Ведь так, Борон? Ну ладно, теперь наступила очередь Бойди. Остался только ты. Братина у тебя. В тот вечер ты не выходил. Как все, ты обнаружил бесчувственное тело императора наутро следующего дня. Ты не надеялся на эту удачу, но ее использовал. Ты был готов, ты много лет готовился к этой минуте. Ведь ты единственный имел причины ненавидеть Фридриха. Под стенами Александрии он перебил твоих родных и друзей. В Каллиполисе ты сказал, что покупаешь перстень с лекарством под камнем. Никто не слышал, о чем ты шушукался с купцом-травником! Да точно ли лекарство было там? Ты загодя носил в перстне отраву! И понял, что нужный миг настает. Ты думал: может быть, Фридрих только лишился чувства. Ты бросил ему яд в рот, приговаривая, будто оживляешь, и после того, заметьте, лишь после того Соломон объявил, что находит императора мертвым.
— Поэт, — вскричал Бойди, кидаясь на колени. — Кто знал бы, сколько раз за эти годы я себя спрашивал, лекарство ли содержалось в кольце или, часом, отрава. Но ты доказал сейчас, что Фридрих погиб еще раньше, по вине то ли Гийота, то ли Борона, то ли обоих сразу, благодаренье Всевышнему!
— Брось ты об этом, — громко перебил Поэт. — Важно намерение. Но за намерения ответишь не мне, а Богу. Мне нужна Братина. Давай ее.
Бойди дрожащей рукой стал ковырять голову, три раза поддел сургуч, но тот залип прочно. Борон с Гийотом отошли подальше от Бойди, тот, навалившись на заклятую мощехранительницу, колол кинжалом, как искупительную жертву. Нанес четвертый удар, голова открылась, там оказался очередной череп.
— О все распроклятущие святые, — прохрипел Поэт, выходя из-за алтаря.
— Он был воплощенная картина ненависти и помрачения, сударь Никита, и я не узнавал стародавнего знакомого. В то же время я лихорадочно восстанавливал в памяти тот день, ту самую минуту, когда вошел в комнату с реликвариями сразу после того как Ардзруни предложил нам разобрать по голове и взять в странствие, и, естественно, вскоре после того как Зосима подменил один из черепов Братиной. Я взял в руки одну голову, как мне припоминалось — самую левую, внимательно посмотрел на нее. И водворил на ларь обратно. Сейчас я тщился восстановить в памяти все те движения, которые совершил пятнадцатью годами раньше, и все четче видел, как я возвращаю голову на ларь, но ставлю справа, последней справа в ряду. О, следовательно, Зосима, когда пришел за головой перед побегом, поскольку помнил, что подмененная — самая первая в ряду, ее и взял, а это была вторая. Когда мы брали по очереди головы в момент отъезда, я взял последним: самую правую. Бесспорно, это и была подмененная. А еще, помнишь, я сохранил, не сообщая никому, реликварий Абдула. Праксею требовалось отдать одну из двух имевшихся голов: я вынул ее не глядя. Но я уверен, что тогда вынулась Абдулова. Я понял это, потому что она у Праксея в руках отворилась легко, печать ведь успел перед тем разломать Ардзруни. Так я пятнадцать лет протаскал Братину в сумке, про то не зная? Я был так убежден в своем выводе, что не торопился и открывать голову. Но, поразмыслив, все же открыл ее, постаравшись не делать шуму. Даже в полутемном закутке я разглядел, как лежит в голове Братина, обратив края к затылочной части и выпирая шаровидным днищем.
Поэт вцеплялся в платье всех троих по очереди и осыпал их проклятиями и требовал прекратить шуточки. Им овладел, похоже, бес. Баудолино тогда аккуратно поставил голову за колонной, вышел из темноты и сказал: — Вообще-то Братина у меня.
Поэт так и замер от удивления. Налившись багровой краской, он проорал: — Так ты всегда лгал нам! А я считал, что ты чище остальных!
— Я не лгал никому. Я и не знал до этой самой минуты. Ты просто не все головы счел.
Поэт вытянул руки и рявкнул с пеной у губ: — Дай мне!
— Тебе? — перепросил Баудолино.
— Наш путь окончен здесь, — повторил Поэт. — Наш путь был неудачным. Вот мой последний шанс. Дай мне ее, не дашь, убью тебя.
Баудолино отступил на шаг и взялся за рукояти арабских кинжалов. — Да, ты способен убить и меня, как ты убил императора Фридриха.
— Ты глупости мелешь, — ответил Поэт. — Ты слышал, эти трое во всем сознались.
— Трое сознавшихся в одном убийстве — перебор, — сказал Баудолино. — Отвечу на это, что если даже каждый из них действительно сделал, в чем сознается, ведь ты-то дозволил эти злодейства! Ты, видя Борона, как он ворочал рычаг пустотного насоса, не попытался остановить его. Гийот крутил на твоих глазах поджигающее зеркало: так известил бы ты о том Фридриха, не дожидаясь восхода солнца! Но ты не шелохнул даже и пальцем. Ты дожидался, чтобы убили императора, а пользу извлечешь ты сам! И в довершение: я не верю, что хоть один из бедных трех моих друзей мог выступить причиной этой смерти. Когда ты давеча вещал из-за иконостаса, мне вспомнилась голова Медузы, которая доводила в спальню императора Фридриха все, что произносилось в нижнем зале у лабиринта. Так вот, теперь дайте уж мне рассказать вам, как было дело. Еще до отправки в иерусалимский поход ты метал и рвался и вожделел идти сам в царство Иоанна с Братиной, идти без всякого императора. Мечтал лишь от императора избавиться. Ну, мы, конечно, сопровождали бы тебя, но нас ты не сильно принимал в расчет. А может, намеревался проделать то же, что позже проделал Зосима, опередив тебя. Это я не знаю. Знаю только, что давно мне следовало заметить, насколько ты себе на уме. Но дружба притупляла мою бдительность.
— Что дальше? — осклабился Поэт.
— А дальше то, что Соломон в Каллиполисе купил противоядие и я прекрасно помню, купец ему предлагал такую другую колбочку, в которой, наоборот, был яд. Оставив его лоток, на некий час мы утеряли тебя из виду. Потом ты вынырнул, но оказался уже без денег и заявил, что деньги украдены. На самом деле, пока мы ходили по рынку, ты сговорился с торгашом и взял другую склянку, полную яда. Тебе нетрудно было подменить бутылочку Соломона во время странствия по землям султана Икония. В тот вечер накануне Фридриховой смерти именно ты громче всех советовал императору принять противоядие. По твоему наитию Соломон поднес ему свою, вернее твою отраву. Ты, я думаю, перетрухнул, увидев, что Гийот готов отпить и отведать, но в то же время, думаю, догадывался, что малая толика зелья безвредна, а для смертельного исхода потребна целая порция. Полагаю, ночью Гийот так странно себя чувствовал и так желал воздуха именно потому, что от того глотка почти что занедужил… Но вот за это не ручаюсь.
— А за что ты ручаешься? — с тем же оскалом спросил Поэт.
— Ручаюсь, что еще до того, как на твоих глазах возился с насосом Борон и с зеркалами Гийот, еще до этого ты разыграл все по своему плану. Сошел в ту нижнюю залу, где на стене был лабиринт, похожий на ракушку, через дыру в котором звук доходил прямо до уха императора. Что эти игры тебе любезны, я понял, кстати, сейчас, когда ты точно то же устроил с иконостасом; вот тут-то я и догадался, как обстояли дела тогда. Ты подошел к Дионисиеву уху и позвал Фридриха. Думаю, ты выдал себя за меня, воспользо вавшись тем, что по трубе через два этажа голос доходил смутно. Ты прямо назвался мной, чтоб сработало вернее. И, притворившись мной, ты оповестил Фридриха, что нам де известно, что вроде кто-то во время ужина подсыпал отраву в еду, ну, я не знаю… вроде будто один из нас почув ствовал острейшие боли, Ардзруни натравил-таки убийц… Сказал ему открыть ковчег и выпить Соломоново снадобье. Бедный отец поверил. Он выпил и умер.
— Славно придумано, — сказал Поэт. — Ну, а очаг?
— Может, очаг и вправду зажегся от лучей зеркала. К этому времени Фридрих уже лежал мертвый. Очаг не входил в твои планы, но кто бы его ни зажег, очаг был на руку тебе. Ты — убийца Фридриха, но лишь сегодня и лишь с твоей помощью я догадался! Будь проклят! Как ты мог? Как ты мог убить отца? Убить благодетеля, из жажды славы? Ты снова захотел присвоить чужую славу, как ты присвоил мои стихи?
— Вот это да, — открыто засмеялся Бойди, уже оправившись от страха. — Великий поэт, а пользовался чужими стихами!
От этого унижения, после прочих неудач и от остервенелого желания забрать Братину Поэт решился на все. Он выхватил меч и бросился на Баудолино, выкрикивая: — Убью, убью!
— Я говорил, что я всегда был человек мира, сударь Никита. Однако это я льстил себе. Я просто слабак. Прав был Фридрих тогда. Теперь же я, хоть ненавидел Поэта всей душой, и хоть желал ему гибели, все же предпочитал не убивать его. Лишь только бы он не убил меня… Я отскочил в тень за колоннами и припустился бежать по коридору, которым пришел. Летел в темноте и слышал, как он осыпает меня ругательствами. Там света не было, бежать впотьмах значило натыкаться на трупы в стенных проемах. Нашарив слева поворот, я юркнул в него и побежал как мог. Он следовал за моим топаньем. Вот наконец забрезжило впереди, я оказался в том зале, с отверстием наверху, где мы уже побывали по дороге туда. Смеркалось, каким-то чудом над головой у меня стояла луна, свет озарял помещение и серебрил лица усопших. Может, они передали мне убеждение, что нельзя обмануть смерть, когда она дышит тебе за воротник. И я остановился. Я видел, как налетает издали Поэт, прикрыв левой рукой себе глаза, дабы не видеть зловещих хозяев этой залы. Я уцепился за подол издырявленной червями ризы, дернул изо всех сил. Труп свалился между мною и Поэтом. Туча пыли и клочков облачения поднялась в воздух. Голова покойника отскочила кувырком под ноги моему преследователю и попала ровно в полосу лунного света, весело выскалив злобные зубы. Поэт обомлел, но опомнился и наподдал ногой череп. Я запустил в него еще два трупа, стараясь угодить в лицо. Ах, ты меня мертвяками заваливаешь, рычал Поэт, чешуи пересохшей кожи витали вихрями вокруг его головы. Моя затея не могла продолжаться, я пятился из полуосвещенного круга, вступал в полнейшую темноту. Тогда я застыл как вкопанный, напрягся и сжал в кулаках мои арабские кинжалы и выставил два лезвия, как ростры корабля. Поэт надвинулся на меня, занося меч над головой и вытягивая руки, чтоб развалить меня на половины, но оступился о второй скелет и повалился ничком всей тушей, подмял меня под себя, я тоже рухнул, но удержался на локтях, а меч при этом из его рук выскочил… Я только видел над своим его лицо, глаза, налитые свирепой злобой, напротив моих глаз, мои ноздри наполнились запахом его яри, это был жестокий дух хищника над добычей, ладони его замкнулись у меня на горле, я слышал скрипение зубов… Тут действовал не я, а мой инстинкт. Оторвав от земли оба локтя, я воткнул кинжалы с боков в его бока. Раздался писк разодранной ткани, и мне показалось, что в глубине его кишок мои два лезвия стукнулись одно о другое. Потом он побелел, и ручеек крови выполз из угла рта. Лоб его упал на мой лоб, кровь изо рта потекла в мой рот. Не упомню, как я вывернулся из объятия. Кинжалы остались у него в животе, я свалил с себя убитое тело. Оно грузно шмякнулось около меня, и глаза не закатились, а уставились на полную луну, и он был мертв.
