Хаджи-Мурат Мугуев - Буйный Терек. Книга 1
писал придворный историограф и летописец Гасан-Кули-Тебризи, сопутствовавший в походе на Грузию Аббасу-Мирзе.
Глава 10
На русской территории уже не было ни одного иранского солдата. Войну надо было переносить на персидскую землю, но вражда между Паскевичем и Ермоловым разгорелась с новой силой.
Упоенный неожиданной победой, Паскевич решил идти за Аббасом-Мирзой и перенести войну за границу, овладеть Эриванью и Тавризом. Мадатов и Вельяминов, отлично зная характер противника, трудности зимней кампании в местности, по которой дважды прошла огромная иранская армия, предупредили его, что зимний поход невозможен.
— Крестьяне обобраны и разорены, провинции еще волнуются, беженцы, ушедшие с персами, хотят вернуться назад. Надо закрепить тыл, собрать хлеб, зерно, мясо, исправить дороги, мосты и только весной идти за Аракс, — сказал Мадатов.
— И за Араксом иранские деревни обезлюдели, хлеба и зерна нет и там. Все, кто мог, бежали вместе с Аббасом к Тавризу. Надо наполнить наши провиантские магазины, дождаться идущих из России резервов, дать отдых войскам и пополнить недостаток в оружии и боеприпасах, вызванный боями, — добавил Вельяминов.
Паскевич насупился. И о генералах, которых всего неделю назад превозносил как опытных, подготовивших елизаветпольскую победу командиров, уже 22 сентября он в своем журнале написал:
«Эти неспособные люди хотят вырвать успех победы из моих рук. Это клевреты Ермолова, поставившие целью очернить неудачами мое имя…»
21-го он послал письмо Бенкендорфу, прося довести до сведения царя, что
«Ермолов всячески старается уронить в глазах местного общества, населения, и главное, войск все добрые и разумные указания, кои идут ко мне от вас».
Генерал хорошо знал царя. Всякий намек на неповиновение или неисполнение царской воли Николай воспринимал как бунт, как повторение 14 декабря. Слова «местного общества, населения и, главное, войск» были дважды подчеркнуты генералом.
В особом письме царю Паскевич прямо писал:
«Не могу, государь, находиться в столь странном подчинении человеку, который после столь знатной победы над неприятелем противится вторжению нашему в пределы Ирана и тем лишает нас плодов елизаветпольской победы…»
Тифлис ликовал. Разгром персов и их паническое бегство за пределы Грузии праздновали три дня. Пляски, вино, стрельба в воздух, скачки, народные гулянья, песни оглашали воздух. Имя Паскевича, дотоле неизвестного на Кавказе генерала, гремело на празднествах. Теперь уже никто не сомневался в том, что победитель при Елизаветполе победит и в Тифлисе. И только немногие, хорошо знавшие, что без Паскевича победа была бы еще более блистательной и скорой, вспоминали о Ермолове.
Войска стали на зимние квартиры, готовясь к весенней кампании, но оба генерала, не скрывая своих отношений, вели открытую войну.
По существу, Ермолов был одинок, он не имел влиятельных защитников при дворе. Лица, окружавшие престол, были глубоко антипатичны ему. Это были русские немцы — Бенкендорф, Пален, Нессельроде, Витгенштейн, Дибич, бароны Мейндорф, Цур фон Гаузен, графы Менгден, Клейнмихель, Гейден, Буксгевден — все те, кто не мог забыть фразу Ермолова, сказанную им еще покойному императору Александру. Когда тот, восхищенный отвагой и умом Ермолова, спросил его: «Скажи, чем наградить тебя?» — Ермолов с ядовитой иронией произнес: «Государь, произведите меня в немцы!»
Но и среди русских, окружавших царя, не было друзей. Все эти Чернышевы, Бутурлины, Меншиковы, Голицыны были холодными исполнителями воли царя. Они отлично знали, что Николай не терпит Ермолова и по мере сил старались уронить в его глазах опального генерала. Оставались Закревский и Давыдов. Но первый был уже стар и невлиятелен, второй все это время находился в отставке и только сейчас был прислан в Тифлис.
— Денис верный и надежный друг, но, — Ермолов вздохнул, — он ничего не значит при дворе.
Встретил Санька своего поручика в Елизаветполе. Полевой госпиталь находился в доме бежавшего с персами бека. На топчанах и соломе, разостланной на земляном полу, лежали раненые.
Елохин, с туго забинтованной ладонью, висевшей на перевязи, зашел в офицерскую комнату, где лежал Небольсин. Со дня сражения прошло больше недели, и несколько оправившийся поручик с радостью встретил Елохина.
— Нашел меня, спаситель? — улыбнулся он Саньке.
— Дак я уже в третий раз прихожу, вашбродь, только доктора не допускали меня до вас, оказывали, пока рановато. Спасибо, нынче разрешили.
— А тебе, кавалер, видно, тоже досталось! — обернулся к нему человек в белом халате с густыми полуседыми баками на щеках, сидевший на табурете возле поручика.
Палата была офицерская, и поэтому Санька на всякий случай сказал:
— Так точно, вашбродь!
— Значит, это ты спас поручика! Это ты отбил ружьем удар?
— Если б он не подставил ружье вовремя — не быть бы мне в живых, — сказал Небольсин.
— Ну что ж. Получишь теперь четвертый крест. Что и говорить, заслужил его, старина!
«Ишь, черт, привязался, ровно репей к заду!» — подумал Санька, которому хотелось поговорить с поручиком.
— Ты меня знаешь? — спросил незнакомец.
— Никак нет, вашбродь, вроде незнакомый.
Кругом захохотали, а Небольсин, улыбнувшись, пояснил:
— Это — его превосходительство генерал-майор Давыдов, знаменитый партизан. Как же не знаешь его? А еще бородинец!
Это был генерал-майор Давыдов, обходивший раненых и случайно задержавшийся возле Небольсина.
Санька был огорчен. Он растерянно смотрел на генерала и вдруг покачал головой.
— Ваше превосходительство, Денис Васильевич, как же я, старый пес, не признал вас… Век себе того не прощу… Ведь мне еще сам Алексей Петрович про вас сказывал — едет, мол, к нам старый дружок и односумник Денис Васильевич, а я, — он развел руками, — сплоховал… запамятовал… Вы уж извиняйте меня, ваше превосходительство!
— Ну чего там, пустяки! Ведь мы с тобой уже старики, и память уже не прежняя. Да вот, хоть и годы не молодые, — Давыдов показал на забинтованную руку Елохина, — а все же воевать да в штыки ходить приходится! — И, глядя на все еще смущенного Саньку, сказал: — Я завтра возвращаюсь в Тифлис, так что — передавать от тебя привет Алексею Петровичу или нет?
— Передавайте, Денис Васильевич. Скажите, слово держу крепко и барина, — он посмотрел на Небольсина, — сберег, как было можно.
— Передам, а ты, как будешь в Тифлисе, зайди ко мне, вспомним старые походы. — И Давыдов, сделав общий поклон раненым, вышел из палаты.
Спустя две недели Небольсина привезли в Тифлис. Госпиталь находился над Курой, тенистый сад, прохлада, шедшая от воды, и немолчный шум реки успокоительно действовали на больных.
Раза три приходил Сеня, сначала встревоженный, а затем успокоенный и веселый. Он по-прежнему жил на той же квартире, в Сололаках.
— Александр Николаевич, хозяйка прислала вам эти гостинцы, — раскладывая фрукты и сдобные булочки, говорил он, — а это, — он улыбнулся, — от меня и Александра Ефимовича. — И он выложил на стол большой, хрустнувший под его пальцами арбуз.
— Спасибо, Сеня. А что же он не пришел с тобой? Как его рука?
— Заживает. А не пришел потому, что его сегодня четвертым Егорием проздравили и вчистую отпускают, как уже негодного по ранению. Он, Александр Николаевич, теперь вольный, от крепости освобожден и словно рехнулся от радости. И то правда, полный бант крестов, службу кончил и вольную получил. Есть от чего потеряться! Завтра обязательно к вам пожалует. А верно, Александр Николаевич, будто вас в штабсы произвели и тоже Егорием наградили?
— Не знаю, Сеня, — пожал плечами Небольсин.
— Это точно. Все говорят, что царь здорово всех наградил за геройство. А что, Александр Николаевич, — вдруг спросил Сеня, — верно, будто Алексей Петрович уходит с Кавказа?
— Тоже все говорят? — спросил Небольсин.
— Тоже. Кто горюет, кто и радуется, другие молчат да дивятся. — Сеня снизил голос. — Рассказывают, что они друг с дружкой не разговаривают и не здоровкаются ни за ручку и никак. Как же это возможно, Александр Николаевич? Генералы, и вдруг такое, как промеж простыми бывает.
— Что еще говорят? — спросил Небольсин.
— Будто новый-то имеет в Петербурге большую силу и беспременно будет здесь главным, а Алексей Петровича в отставку. Верно ли это?
— Похоже на правду, — задумчиво ответил Небольсин.
— А как же тогда вы, Александр Николаевич? Новый-то всех, кого Алексей Петрович жаловал, невзлюбит!
— Я служу не ему, а России.
— Так-то оно так, а вожжи в руках держать будет он, — покачал головой Сеня. — Здесь, Александр Николаевич, уже все те, кто прежде за Алексея Петровича словно на бога взирали, теперь почем зря его ругают. Ермолов — то, Ермолов — се.