Давид Бек - Раффи
— Я и сейчас уважаю тебя, как и раньше — с холодком ответил визирь, — однако спасение жизни сотен и даже тысяч мусульман значит для меня больше, чем твой совет
— Бек не из тех, кого можно разжалобить, зря только унизишься перед ним.
— Это уж предоставь мне, я не боюсь унизиться, я знаю — Давид Бек хоть и бессердечен, но зато великодушен.
— Однако этот позор коснется всех мусульман — просить милосердья у гяура!..
— Наша вера позволяет кое-какие отступления, если обстоятельства вынуждают к этому.
Увидев, что ему не удастся сломить упорство старика, Асламаз-Кули сказал:
— Что ж, делай как знаешь, только обещай, что не предстанешь перед разбойником как мой визирь и не будешь говорить от моего имени.
— Даю слово, что буду действовать как частное лицо.
Визирь ушел.
Хан остался один. Как быть дальше, куда идти? Им овладело отчаяние… «Все погибло, все потеряно, не на что больше надеяться…» — думал он.
В памяти всплыл его дворец, жены, дети. «Нет, нет, надо поторопиться домой, пока враг не завладел ими…»
Хан вышел из своего укрытия. Уже рассветало, небо светлело. Его могут узнать, и он попадет в руки врага.
«Одежда может выдать меня, надо бы сменить ее», — подумал он.
Сделать это не составляло особого труда — улицы были полны трупов. Он подошел к одному и принялся раздевать его. Увидав плеть, которая свисала с кожаного пояса мертвеца, хан понял, что перед ним погонщик мулов, может, даже один из тех, кто работал на него. Но времени для выбора не оставалось, к тому же в этой одежде его труднее будет узнать. Асламаз-Кули снял свое ханское одеяние, отбросил в сторону. Казалось, вместе с платьем куда-то исчезло и его могущество.
Облачившись в новую одежду, он снова выбрал наугад одну из улиц и пошел по ней… Все вокруг вызывало леденящий ужас. В тесных улочках тела живых лежали вперемешку с трупами. Женщины, дети, немощные старцы, не в силах выбраться из мощного людского потока, падали, их растаптывали бегущие. Те, кто спасся от меча, гибли под ногами людей.
Куда же устремлялись эти гонимые бурей неистовые толпы? Забыв обо всем, о доме, семье, детях, люди искали спасения в бегстве, не задумываясь над тем, есть ли в этом выход.
Человеческое варварство и жестокость затеяли игру, которую обычно затевают дети. Кто не видел, как наказывают скорпионов? Составляют круг из горящих углей и кидают в середину ядовитых насекомых. Они принимаются бегать взад-вперед в поисках выхода, но, встречая всюду огонь, возвращаются обратно в круг. Тысячу раз забывая об огне, они пробуют выбраться и вновь натыкаются на огонь. В конце концов отчаявшись и не найдя иного выхода, они вонзают жало в собственное тело, совершая самоубийство.[172]
Точно таким же было и положение города-крепости, пораженного огнем и мечом противника. Люди в городе сновали взад-вперед, чтобы выбраться из кольца. Но везде натыкались на огонь. Тысячу раз пробегали по одним и тем же улицам, не находили выхода и гибли под ногами подобных себе несчастных.
«Погонщик мулов» прошел по устланной трупами земле, по этой живой мостовой, и вышел на маленькую площадь. Он узнал ее, эту небольшую площадь перед высокой мечетью. У дверей торчало копье с насаженной на нем человеческой головой. Возле копья горело несколько факелов, чтобы голова была видна отовсюду.
— Кто это? — спросил хан у стоящего рядом человека.
— Главный мулла, — ответит тот. — Сейчас всюду ищут хана, чтобы и ему тоже отрубить голову и водрузить рядом. Ах, доведись мне найти его, вот бы награду я себе отхватил!
— Из какого ты племени? — холодно спросил его Асламаз-Кули.
— Я из воинов князя Баиндура. Он обещал сто золотых за голову хана и двести — если его доставят живьем.
Асламаз-Кули без слов покинул своего опасного собеседника и вышел в самые глухие, отдаленные части крепости. Выстроенный на гористых склонах, город почти не имел равнинных мест, особенно в той части, куда направился хан. Он бежал быстро, не оглядываясь. Часто спотыкался на ухабах, падал, скатывался в какие-то ямы и долго лежал без сознания, пока снова не приходил в себя, дрожа вставал и продолжал бежать. Хан был совершенно измотан. Он, который за всю свою жизнь не прошел пешком и сотни шагов, за одну ночь несколько раз обошел свой город, исходил его во всех направлениях. Он хоть и устал, но не чувствовал слабости. Овладевший им страх, душевное потрясение и гнев повергли его в лихорадочное состояние, близкое к безумию. Но подобное болезненное возбуждение порой придает человеку больше сил и энергии, чем у него бывает в спокойном состоянии. Он шел как лунатик, не обращая внимания на препятствия на своем пути, не чувствуя боли, хотя тело его было изранено и истерзано. Угодив в какую-то яму, он долгое время не мог выкарабкаться из нее.
Судьба словно решила предельно унизить его, дать испить до дна чашу страданий, показать ему все его ничтожество. Несколько дней в яме скапливалась вода, теперь она испарилась, и дно было покрыто грязной жижей… Он упал в грязь и долго барахтался в ней, как в мягкой постели, даже не сознавая, где находится. Наконец, пришел в себя и кое-как выбрался из ямы, забыв там шапку. Хан шел с обнаженной головой. Во тьме его сознания и памяти тускло светилась лишь одна точка — гарем…
XXVI
Выбравшись из ямы, хан, спотыкаясь, с трудом побрел дальше. Он находился в полузабытьи, в том бредовом состоянии, когда мысль спит и бодрствует лишь воображение. Все, что он видел, как в фантастическом сне, оставляло на него мгновенное впечатление и тут же забывалось. Он больше не слышал грохота пушек, громких возгласов, воплей объятой ужасом толпы. До его ушей долетали лишь неопределенные, лишенные конкретного смысла звуки, которые исчезали, точно дуновение ветерка. Не замечал он и пожара, охватившего дома и богачей и бедняков, не видел языков пламени, взмывавших к небу огненными змеями… Для него то были только светлые блики, они вспыхивали, как блуждающие огни и, немного посветив, тут же исчезали.
Он вышел к цитадели, как лунатик выходит к желанному месту, ведомый каким-то необъяснимым инстинктом. Вышел во двор дивана, остановился и в глубоком оцепенении смотрел на горящие постройки. С бессмысленной улыбкой на лице он покачал головой и направился к гарему. Здесь были нарушены все гаремные порядки: сторожа не стояли у дверей, евнухи куда-то исчезли, но тем не менее никто не смел войти
