"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— Что ж с нами будет-то? — тихо спросила Ефимия.

Марфа прервалась и посмотрела на нее: «Про то один Господь ведает, княжна».

Филипп подышал на руки — в келье Отроч Успенского монастыря было совсем холодно, — и продолжил писать. Чернила он привешивал на шею, и тепло его тела не позволяло им замерзнуть.

Он остановился, и стал перечитывать грамоту.

В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю Царя Православного; не узнаю и в делах Царства. Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется невинная кровь Христианская. Отколе солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы Цари благочестивые возмущали собственную Державу столь ужасно! В самых неверных, языческих Царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их!

Митрополит горько усмехнулся — сколь бы не казнил царь его сродственников, отрубленную голову племянника ему прислали прямо в тюрьму монастыря Николы Старого, где он сидел после церковного суда, сколь бы не бесчестил его Иван наветами и клеветой, правда была за ним, Филиппом Колычевым. Она была за ним на Соловках, во время его игуменства, она стояла рядом, когда он готовил к погребению тело своего предшественника, убитого людьми государевыми, архиепископа Германа, правда была на паперти Успенского собора, когда он отказался дать царю свое благословение.

Это потом был суд, где предстоятели церкви, избегая смотреть ему в глаза, лишили его сана, это потом Федор Басманов, расталкивая молящихся, подошел к нему, и, ударив по лицу, сказал: «Ты больше не митрополит московский!», это потом вместо золоченого возка были дровни, разодранная, жалкая монашеская ряса, и вечное заключение здесь, на тверских болотах. Только вот когда его везли по Москве в ссылку, люди бросались под копыта коней, чтобы получить его благословение. Он до сих пор видел перед собой их лица.

«Владыко!», — кричали бабы, протягивая к нему детей, и он осенял их крестным знамением.

Только над одним человеком Филипп Колычев не простер руки. И не протяну до конца жизни моей, подумал он, окуная перо в чернила. В келью тихо постучали.

Царь смотрел на Василия Старицкого, ему вдруг вспомнилось давно забытое — тот, пес паршивый, был так же хорош, высокий, широкоплечий, синеглазый.

— Тот глаза лишился и сдох в канаве где-то, со злобой подумал Иван, а этого, коли не покорится, собаками затравлю.

— Так что же, Василий Владимирович, ты повтори, что я тебе сказал-то.

— Матвей Федорович Вельяминов опекуном над вотчинами нашими, — заученно проговорил юноша, не поднимая головы. — Из его рук смотреть, не сметь ему прекословить, во всем слушаться.

— Правильно, Вася, ты помни главное — родителей и братьев ты уже лишился, а коли что дурное задумаешь супротив Матвея Федоровича, сестрам твоим тоже не жить. Были княжны Старицкие — и нет их. Твоей бабка, княгиня Ефросинья, тоже преставилась. Дело это быстрое. Только, вот, Вася, разумею я сестер твоих другая смерть ждет, — рассмеялся царь.

— Ну а ты посмотришь на казнь ихнюю, как и положено. Сколько там Марье вашей годов минуло, десять?

— Мы во всем государевы слуги покорные, — почти неслышно проговорил Василий, по лицу его катились слезы.

Нет, подумал Иван, таких, как Степан Воронцов, хоша и враг он был, не делают больше.

Перевелись на Руси люди бесстрашные, дак оно и к лучшему. А то с ними, смелыми, одни хлопоты, взять хотя бы Федора Васильевича покойного.

— Отпусти меня, государь, на монашество, — попросил Василий. — Дай принять чин ангельский.

— Вместе примем, — ухмыльнулся Иван и несильно хлопнул двоюродного племянника по плечу. — Ты, Вася, слишком дорогое богатство, чтоб его под рясой прятать. Тако и сестры твои. Иди попроси Марфу Федоровну сюда их привести. Ну и сам возвращайся, ино я теперь тебя далеко никогда не отпущу, — государь оскалился в звериной усмешке.

— Владыко, — раздался тихий голос с порога.

Филипп повернулся, и даже не стал подыматься, много чести для этих двоих, хотя один был из семьи старой и честной. А все одно, с гнильцой яблоко, подумал Колычев.

Митрополит вдруг вспомнил охоту. Сам он принял сан поздно, почти тридцати лет, а до того был ближним боярином у великого князя Василия, отца нынешнего государя. Он бы и сейчас смог справиться с мечом или кинжалом, или затравить волка. Смотри, Филипп, горько усмехнулся он про себя, это на тебя сейчас гончих спустили, а бежать тебе некуда.

— Владыка святой, дай благословение царю идти в Великий Новгород, — произнес рыжебородый, тот, что стоял ближе.

Митрополит бросил на него проницательный взгляд.

— Делай, что хочешь, но дара Божиего не получают обманом. Передай царю, высок он на троне, но есть Всевышний Судия. Как царь перед ним предстанет?

Матвей Вельяминов вдруг вспомнил кремлевские палаты и звонкий юношеский голос:

«Думаешь, все позволено тебе, и нет над тобою суда человеческого али Божьего?»

— Марфа Федоровна, здрава будь.

Вельяминова низко поклонилась царю и пропустила вперед Старицких.

— Как здоровье, княжны? — Иван потрепал Машу Старицкую по щеке и остановился перед Ефимией. Та молча смотрела в пол огромными, как блюдца, заплаканными глазами.

— Как здоровье, али не слышала ты, Ефимья Владимировна? — резко спросил Иван.

— Вашими молитвами, государь, — прошептала та.

— А я прямо молюсь денно и нощно за здравие врагов престола. Ты что это в черном, ровно постриглась уже, а мне и не сказали?

— Отпусти на спасение меня в монастырь, государь. Дозволь инокиней стать.

— Была у вас бабка инокиня, рассказать, какую смерть она приняла? — недобро свел брови Иван и вдруг, как ни в чем не бывало, произнес: — А вот черное, тебе, Ефимия, скинуть придется, Под венцами брачными в оном не стоят.

Глаза княжны закатились, Марфа едва успела подхватить падающую без чувств девушку.

— Чернила не кровь, Матвей Федорович, оставь, — весело сказал Малюта Скуратов, глядя, как Матвей оттирает руки снегом. — А с печкой ты хорошо придумал. Угорел и угорел, кто разбираться будет.

— Поехали, — хмуро сказал Матвей, рассматривая большой палец, на котором набухла красная ссадина — след от шнурка, которым он только что задушил Филиппа Колычева, митрополита Московского и Всея Руси.

— А, Матвей Федорович, — широко улыбнулся царь Вельяминову. — Ну что, покончили с тем делом? Смотрю, боярин, ты писал что-то, пальцы у тебя в чернилах?

— Все сделали, как ты велел, а что до чернил, так уж вышло. — Матвей потер замерзшие руки и вдруг легко, свободно расхохотался.

— А у меня для тебя тоже хорошие вести, — царь распахнул дверь в трапезную. — Хватит тебе холостым гулять, боярин, просил ты у меня невесту тебе найти, дак я и нашел, молодую и с приданым богатым.

— Государь, — ахнула княжна Старицкая, — кровь братьев моих на руках его.

Иван подошел к Ефимии и наклонился к ней: «А твоя кровь, княжна, знаешь у него где будет?»

Марфа рывком прижала к груди Машу Старицкую, закрыла ей уши. Василий было рванулся к сестре, но Вельяминова схватила его за руку: «Не смей!».

— Так вот, — продолжил Иван, — ты, Ефимья, выбирай — либо честью под венец пойдешь с Матвеем Федоровичем, либо срамными девками станете для холопов его, и ты, и сестра твоя. Только сначала брата своего на плаху проводите.

Ефимья вздрогнула, качнула головой, задыхаясь от слез.

— Подчиняюсь воле твоей, государь.

— Ну и славно, вот и ладушки. Эй, жених, целуй невесту-то.

Матвей взял девушку за подбородок и увидел в ее глазах то, что видел на бледном лице Ульяны Палецкой, — страх и покорность. Княжна едва слышно вскрикнула, и отстранилась, стирая кровь с прокушенной губы.

— Обожди, боярин, — расхохотался Иван, — не распаляй девку зазря-то. Опосля поста повенчаем вас. — В Новгороде, — добавил он, многозначительно глядя на Вельяминову. Та поклонилась в пол.

— То честь великая для семьи нашей, царь-батюшка.

Царь посмотрел в прозрачные, будто вода речная, зеленые глаза.