Юрий Тынянов - Пушкин
И он блаженно улыбнулся сочными губами. Карамзин, несколько опешив, пораженный простодушием куртизана, от души наконец смеялся.
Этот Шолье старого века, поэт, песенник, балагур незаметно снимал у него с плеч за тяжестью тяжесть.
Александр впервые слышал старый век.
– А теперь, друг мой, – обратился старик к Александру так же доверчиво, – я подышу немного в саду перед сном. Не хотите ли меня проводить?
И в саду, опираясь на посошок, он присел на скамью и совсем уже другим голосом, глядя прямо в глаза Александру, говоря медленно, тихо, без улыбки, не ожидая возражений, сказал ему следующее.
Здесь, без сомнения, слышали, что шестого июня в Павловске праздник. Во дворце зажгут шесть тысяч восковых свечей, будет пятьсот женщин, маскарад, сцены, которые уже сочиняет Батюшков. Будут оба двора, император, две императрицы. Праздник дается в честь принца Оранского, мужа великой княгини. Они уезжают. Праздник поручено готовить ему. Вокруг всего дворца будут костры, пляски, песни поселян. Во время ужина хор будет петь куплеты, и слова заказаны ему же, Мелецкому. Принц любезен, скромен, умен и чувствителен. Он у Веллингтона дрался, бил Наполеона, ранен. Для принца стихи писать не стыдно. Он, Мелецкий, с удовольствием написал бы их и почел за честь, но молодой поэт видит: он одрях, нет огня, страсти, молодости.
Нахохлившись, как старый воробей, сидел старичок, и косичка его дрогнула. Карамзин указал на него, на Пушкина. Он, Мелецкий, и сам видит птицу по полету. Ему нужны стихи о принце. Но принц может быть лишь предлогом. Он дрался за лилии Бурбона – и нужно говорить о мире, о вновь воздвигшемся было и вновь упавшем навек Наполеоне.
– Если б жив был Гаврило Романович, он бы меня за это расцеловал, – сказал старичок.
Все – и быстрота перехода от какого-то дворцового случая к важному делу, и этот старый, важный, внезапный тон, и имя Державина – было как бы старым дворцовым рассказом, который Александр слышал уже когда-то в Москве от дяди.
– Ручательство Николая Михайловича и мой старый глаз обмануть не могут, – сказал старый куртизан. – Вы возьмете новое перо, лист бумаги – и, пока я сосну, стихи будут готовы. Все важные дела делаются в час, не долее. Я уеду с ними – так я говорил, так и будет, или я ничего не понимаю.
17
Он не нашел ни Чаадаева, ни Раевского, один Каверин был дома.
Каверин ему необыкновенно обрадовался.
– Я, милый мой, о тебе пари держал и твоим явлением разорен. Я говорил, что ты бежал из лицея в Петербург и что тебя ловят по дорогам. Молоствов же говорил, что ты за кем-то волочишься и будто тебя видели в лесу, одичалого от любви. Теперь сажусь писать, чтоб рубили дубки, нужно платить пари Молоствову, а тебе скажу прислать ягод из рощи. Сейчас придет Молоствов, он отсыпается с дежурства. Душа моя, посмотри на меня.
Он тихо свистнул.
– А ты и в самом деле нехорош. Вот я тебе завидую. Ты страдалец в любви, ты одними глазами красавицу измучишь, ни одна не устоит. А я ставлю горчишники, пью уксус, страдаю, а румянец во всю щеку. Никто не верит. Ты меня застал дома случайно – у меня сильнейший пароксизм лихорадки, а завтра я должен скакать на Вихре в Павловск. Командирован. Конюшня Левашова приветствует принца Оранского.
Левашова, полкового командира, никто не любил. Эскадрон стоял в Софии, на каменном запасном дворе, а в каменном доме, что возле конюшен, жил командир, дом этот гусары звали заодно конюшней, и все приказы исходили из конюшни.
Каверин был сердит на дворцовую суету, придворные караулы, которыми их теперь донимали, на угодничество командира, на принца Оранского – и, кажется, в самом деле был болен. Он пил стаканами холодное шампанское, говоря, что оно должно помочь если не от лихорадки, то по крайности от французской болезни, назвал невесту принца Оранского, сестру кесаря, девою Орлеанскою и сказал на своей воображаемой латыни, что принц наконец уезжает.
– Deinde post currens – то есть: индюк путешествует на почтовых, – объяснил он.
Латынь Каверина славилась по всему Петербургу. Он пугал ею квартальных. Deinde значило по-латыни: затем, но по-французски deinde значило: индюшка; post по-латыни значило: после, а по-французски: почта; только currens значило – бегущий, а все вместе получалось: индюк путешествует на почтовых.
Он сидел, смотрел на Пушкина и все больше сердился.
– Хочешь, я помогу тебе выкрасть твою красавицу? Я затем рубился с Наполеоном, чтобы таскать рапорты конвою принца Оранского, камеристкам девы Орлеанской! Душа моя, ты не знаешь: как только получу деньги, расплачусь и иду в конюшню, пишу Левашову абшид. Где нам, дуракам, чай пить со сливками!
Он взял со стола какую-то бумагу, может быть, приказ, и разжег свою пенковую трубку.
Александр сидел ни жив ни мертв и кусал губы. Каверин назвал бы его стихи рапортом принцу Оранскому. Он почти ненавидел великого Карамзина, который с рук на руки передал его старому куртизану. Сердце его билось.
«Дитя, ты плачешь о девице,
Стыдись!» – он мне сказал.
– Это я тебе сказал.
Каверин вызывал его на разговор.
Он удивительно угадывал его всегда по лицу.
– У тебя облака на лице. Хочешь, я изображу тебе гром и молнию?
И он изобразил гром и молнию: нос и рот пошли зигзагом. Он скосил глаза и засверкал ими.
Александр вдруг засмеялся.
– Очень похоже.
– Ну, наконец! – сказал Каверин. – Прочти мне стихи, друг мой, – попросил он. – Только не элегию, я сегодня зол.
Каверин просил эпиграмму. Никто не умел так слушать эпиграммы, как он. Александр и писал их затем, чтобы ему прочесть.
Он стал было отговариваться, Каверин пристал.
Александр прочел, какую вспомнил:
«Больны вы, дядюшка? Нет мочи,
Как беспокоюсь я! Три ночи,
Поверьте, глаз я не смыкал». –
»Да, слышал, слышал: в банк играл».
Каверин зажмурил глаза, открыл белые зубы и схватился рукою за сердце. Так он посидел с минуту и только потом засмеялся.
– Да ты, друг мой, это обо мне, – сказал он тонким голосом.
Он обнял Александра.
– Умница моя, это мой с дядею будущий разговор. Ведь и впрямь, должно быть, болен дядя, откуда ты узнал?
Александр смотрел на него во все глаза.
Он ничего не знал о дяде Каверина. У Каверина просто была счастливая привычка: он тотчас все эпиграммы применял . И Александр всегда чувствовал, когда читал их ему, что эпиграмма понята, что ее и записывать не нужно и что ее тотчас все узнают.
Он пожалел, что не написал эпиграммы о принце Оранском, и вздохнул.
– Красавица – твоя, помогу, – пообещал ему Каверин, – сгони облака.
Вошли Молоствов, Сабуров, откуда-то с гулянья, в ментиках, доломанах, усердно звеня шпорами.
– Памфамир, – сказал Каверин Молоствову, – ты выиграл: Пушкин не бежал, все правда. И скитался одичалый. От любви. Ставлю своего солового, отыграю дубки.
Появились карты.
– Пушкин, тебе сегодня в карты счастье должно везти. Садись рядом. Ты снимешь. Дубки наши. Да, слышал, слышал, в банк играл.
Сабуров, хладнокровный игрок, присматривался к счастью. Когда выигрывали, он ставил со стороны, примазывался.
Каверин этого терпеть не мог.
Каверин выиграл. Молоствов потемнел.
Сабуров поставил. Каверин через минуту все проиграл.
Началась игра. Молоствов, бледный, пасмурный, играл равнодушно, но отчаянно. Лицо его было помято, в оспинах, глаза тусклые, припухли.
Он был чем-то озлоблен или испуган.
Каверин озлился.
– Памфамир, решаю судьбу твою, – сказал он, – ставлю солового, три тысячи в долг и пущу с молотка всю твою новую сбрую. У тебя чепрак хороший. Игра кончается.
Молоствов был в новом ментике, новых чакчирах, весь с иголочки; Александр, раздув ноздри, следил за картами.
– Хлап! – сказал Каверин. Выпала червонная двойка.
Каверин проиграл и огорчился.
– Судьба твоя устроена, – сказал он Александру. – Красавица склонилась. Ты счастье карте принести более не можешь.
Посапывая, пил он холодное шампанское – свое лекарство – и не пьянел. Отдышавшись, он стал петь свою любимую скучную песню, которую всегда певал, когда был в огорчении. Песня была жалобная:
Сижу в компаньи.
Никого не вижу,
Только вижу деву рыжу
И ту ненавижу.
Александр уже перенял ее от Каверина. При всех неудачах Каверин пел ее.
– Нет, не деву рыжу, – вдруг сказал Молоствов. – Это ты выдумал. Только вижу одну жижу. Это мы на кашу еще в корпусе пели. А рыжая дева сюда не идет.
Он был подозрителен. Его дразнили красоткою, действительно рыжею, которая ездила к нему из города, как говорили, на постой .
Каверин, по его мнению, метил на нее.
– Нет, деву рыжу. Ненавижу, – сказал Каверин и засмеялся.
– Скоро с вами прощусь, – сказал Молоствов. Все на него поглядели.
Молоствов, бледный, злой, говорил без улыбки и неохотно.
– Бегу.
– Куда? Подожди до дежурства, – сказал Сабуров.
Они шутили.
Каверин дымил трубкою.
Никто не смеялся.
