Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
– Но Станислав Лещинский, – вступился Вильчек, – не есть ли тоже хищник, навязанный Речи Посполитой королем шведским?
– Польша гордится своими вольностями, – отвечал Потоцкий, – и никто не посмеет диктовать нам! Кого сейм пожелает – тому и вручим щербец королевский. Если бог с нами, то кто против нас?
Голоса повышались. Лица вспотели. Начиналась ругань.
– Моя императрица, – уже орал Левенвольде, – не привыкла беспокоить свои войска по пустякам. И она найдет средства, чтобы наказать врагов своих…
– Утесняйте меня и далее! – говорил примас. – Чем больше вы будете навязывать нам немцев, тем скорее мы изберем славянина!
«Союз черных орлов» казался нерушим. Но в это время курфюрст саксонский Август III (отложив ножницы) вдруг признал Прагматическую санкцию, чего не успел сделать его отец. Этим жестом Август купил доверенность Вены, и Вена сразу, отвергнув инфанта Португальского, стала выдвигать на польский престол Августа III. Король же прусский, обидясь, что спекуляция с Курляндией не удалась, затих в Берлине, выжидая – что будет дальше? Вена обещала ему подарить Курляндию, оторвав ее от Речи Посполитой. Но теперь Август III (если он вступил на престол в Кракове) должен передать корону курляндскую графу Бирену. Король прусский плюнул тогда на дела польские и запел свое извечное «Ла-ла-ла-ла…».
– Черт возьми, – горячился Левенвольде в Варшаве, – когда же Ласси подтянет сюда русские войска? Пушками мы изберем в короли хоть дьявола, только бы разрушить сейм, стоящий за Станислава!
Но пока не было видно в Польше короля Станислава Лещинского. И не было видно за Вислой русских солдат. Но увивались вокруг Левенвольде князья Любомирские, Вишневецкие и Мнишеки, пил и ел в кругу немцев литовский князь Радзивилл: они просили короны польской для себя! И просили солдат русских, чтобы поляки тут же не сшибли этой короны с их головы… Полными пригоршнями, тускло отсвечивая, рассыпалось в Варшаве золото!
* * *Солдат Бешенцова полка – Стряпчев (из компанента Кронштадтского) в кабаке на юру сиживал и спиной дергался.
– Рыск… – говорил он. – Всюду рыск!
– Иди, иди давай! – вышиб его целовальник на двор. – Твоему полку походы ломать пора в земли Польские…
Строился полк на плацу. Под ретивым ветром балтийским. Далеко, за серятиной моря, искоркой сверкали дворцы Ораниенбаума: там гошпиталь, там пивоварня, там бабы веселые. А тут – Кронштадт: тоска, камень, пески, вода, чайки… Полковник Афанасий Бешенцов устал от пьянства Стряпчева. Добрый был человек, а не выдержал: велел лавку нести, пьяницу класть врастягай и фухтелями лупить его нещадно. Разложили.
– Начи-и-най! – сказал Бешенцов.
И тогда Стряпчев сказал за собой «слово и дело» государево. И тогда взяли всех по оговору: самого Стряпчева, Бешенцова, капрала Каратыгина, солдата Студненкина и Потапа Сурядова, – вот и увидели они Ораниенбаум и сады тамошние, и кричал павлин на них из зверинца царского – нехорошо кричал, к беде горланил.
Стряпчева от них выделили (чтобы не зашибли его до смерти за показание) и повезли всех водою – в Тайную розыскных дел канцелярию. А канцелярия та дремуча – внутри крепости, за версту нехорошо пахнет, вокруг кладка кирпичная иль бревенчатая; над воротами же – вензель царицы из первых букв ее имени: «А» и «I». Понюхал воздуха Потап и уверился: «Чай, не мне первому…» Договорились они накрепко: отца – командира Афанасия Бешенцова не выдавать. Добрый человек! Он солдата не обижал, и мы его никогда не обидим. Стой крепко, ребята, завтра поведут в оговорах розыск чинить.
Привели… Глянул Потап Сурядов на дыбу и сказал:
– Знать не знаю. Ведать не ведаю.
– Все не знают, – отвечал Ванька Топильский, – все не ведают. Однако ты не смущайся, братик: мы тебе напомним!
И на дыбу вздернули. Пять плетей. Сошла кожа со спины.
– Говори, – допрашивал Ванька, внизу стоя, голову кверху, под потолок, задирая, – говори по совести: про то, как кирпичом хотели ея величество зашибить, как мортирку на нее готовили?
– Знать не знаю… ведать не ведаю…
– Десять! – сказал Топильский, и очнулся Потап под утро.
Темно было. Падалью разило от пола. Постонал. Забренчали цепи, и узник один кружку с водою ему поднес… Потап напился воды вдоволь и спросил сотоварища:
– А ты-то, брат, за што в цепях сиживаешь?
– Моя вина тяжкая, – отвечал узник. – Вина я не пил, табаков не куривал, в зернь не играл, жену свою не колотил, зла никому не делал, грамоте обучался. Вот и сижу теперь второй годик!
– Хороший ты человек, видать, – посочувствовал Потап. – Но вина-то какова твоя?
– По такому образу жизни, какой вел, впал я в подозрение жестокое. Плохое и хорошее на Руси всегда рядом лежат… А теперь пытают меня: не умыслил ли я чего противу государыни нашей?
Солдаты втащили капрала Каратыгина – шмякнули. Так пластом и лег старый ветеран. Не охнул. А под вечер разговорился:
– Били, перебили. И на себя все накричал, а нашего Афанасия Петровича, дай бог ему здоровья, словами худыми не тронул…
Спину подлечив, снова повели. Ставка очная – вещь подлая: вот на этой дыбе висит Потап Сурядов, а на этой, рядышком, Стряпчев болтается. Спросят Потапа, потом Стряпчева спрашивают: так ли?
– Солдатики мои, касатики, – говорил Ушаков, квасок хлебая, – да нешто вам самих себя не жаль? Дай им еще… ожги!
Ожгли так, что до костей проняло.
– Было! – кричал Стряпчев, извиваясь. – Все было, как показал. И про кирпич говорили, и на мортирку косо посматривали…
– Знать не знаю – стонал Потап, – ведать не ведаю!
Капрал Каратыгин ночью подполз к нему, внушал так:
– Люди гулящие живут сами по себе. Вот и беги ты…
– Да где живут? – спрашивал Потап.
– Недалече… За Фонтанной рекой, за Мойкой-речкой.
– Велики ли реки те?
– Да с Яузу будут… Эвон, за городом сразу!
– Ну, прощай! – сказал капралу Потап…
Только вывели его – сразу через частокол махнул. А там – ров. И вода. Глыбко! Ногами от дна отбрыкнулся, и вынесло его на другой берег. Бежали за ним, стреляя, потом отцепились. Долго (всю ночь) блуждал Потап вокруг Петербурга по лесам. Дважды лодки отыскивал, переплывал реки. В леске и выспался – на клюкве. А вышел из леска – дымит деревенька, бабы воду от речки носят.
– Баушка, какая такая деревенька-то ваша будет?
– Калинкина, человек божий, – отвечала старуха.
– Вишь ты, – задумался Потап, – сам-то я краев других. Вашей губернии не знаю… Эка речка тут у вас прозывается?
– Да мы ее Таракановкой кличем. Течет она из лесу, кажись, да прямо в Фонтанную попадает, а та – в Неву.
– Ну, баушка, спасибо тебе. Тую реку мне и надобно…
И стал он вольным человеком. Гуляя по лесу, слышал рожки почтарей. Першпектив генеральских стерегся – там солдаты с ружьями ездили. Охраняли. Глядь, а на болотце костерок огоньком пыхает.
– Хлеб да соль вам, – сказал Потап, из кустов вылезая.
– Хлеб в чулане, а соль в кармане, – ответ получил. – Ежели не врешь, так и сам проживешь.
Накинулись и мигом раздели (разбойники). А мундир сняв, увидели спину драную, и тогда мундир доброхотно вернули Потапу:
– Ты барабан старый. Только не стучи громко. Эй, робяты, посторонись: нашего табора цыган плясать станет…
Люди лихие жгли дачи пригородные, по амбарам шастали. Деньги грабастали. Бедных не трогали, но сторожей не спрашивали – богат ли барин? Кистенем – тюк, вот и каюк! Жуткий свист по ночам кольцом облагал столицу, владычили там люди гулящие. И днем себя показывать властям уже не боялись. По трактирам у застав сидели, отсыпались ночью под лавками… Житье – так себе: не знаешь, где завтра проснешься. В чухонской деревеньке Автовой одна старуха залечила спину Потапу, он снова в тело вошел, еще никогда столько сала боярского не едал, как в эту разбойную пору…
Только вышел однажды, скучая, в город. Толпился народ на Сытной площади – казни ждали. Приткнулся и Потап сбоку: смолку за щекой жевал да посматривал. Вывели из возков черных двух людей, болтались их члены, дыбами вывернутые. Подняли на эшафот и читали при народе сентенцию – про вины великие: о кирпиче и мортирке. Потап слезы глотал, а когда палач топор поднял, крикнул:
– Афанасья Петрович, за ласку твою… не забуду!
– Укройся, – отвечал Бешенцов с плахи.
– И ты, капрал…
– Беги! – крикнул Каратыгин, и слетели две головы…
Вьюном вывернулся Потап из толпы. Какого-то сыскаря из канцелярии Тайной кистенем в размах шибанул по лбу – на память вечную, и – поминай как звали: он уходил на Москву.
На дорогах России пустейше было. Деревни – заколочены. Жары летние иссушили хлеба, гряды жесткие к земле их прибили. Голодно стало! И бежал люд крестьянский от правежа… Тихо было!
* * *Ветер с Невы не достигал Трубецкого раската, что лежал внутри крепости Петропавловской. Собрались все придворные, все генералы, приехал Феофан Прокопович, чтобы святое дело святой водой освятить… Анна Иоанновна из коляски вышла.
