Владимир Возовиков - Поле Куликово
В третий раз Батарбек наклонил голову:
- Ты великий воин, Мамай. - Встретив улыбку, оглянулся на вход, вполголоса заговорил: - Я знаю, ты раздавишь врага даже половиной своей силы. Но чтобы победа не выпила много нашей крови, надо внести смятение в стан врага. Пошли своего племянника Тюлюбека со мной в обход московского войска. Мы застанем врасплох русские города, и в полках Димитрия начнется смута. Ты одержишь две победы сразу: одну здесь, над Димитрием, а с нею получишь ключи от Тулы, Калуги, Тарусы, Серпухова, Коломны и других городов со всеми богатствами. Ведь русы не успеют их спрятать и уничтожить. Тогда отсюда ты мог бы идти прямо на Москву.
"Он предлагает мне мой собственный замысел! Старый волк хочет погонять на воле баранов, пока мы тут тонем в крови? Но волк, кажется, не понимает, что Димитрий сам навязывает мне битву. Сам! И, значит, битве быть завтра… Пророк мудр, но и ему неведомо то, что открыто аллаху".
- Я решил не распылять войско, - сказал отрывисто. - Все московские стены падут, когда падет Димитрий с его полками.
Вошли трое мурз, ранее посланных Мамаем в войско, за ними - Темир-бек, Герцог, молодой хан Тюлюбек - племянник Мамая.
- Не много ли вас собралось в моем шатре теперь? Когда я даю это право приближенным, они не должны думать, будто повелитель без них не может выпить и чашки кумыса. Вы должны быть моими глазами и ушами в туменах.
Мурза со знаком тысячника, из тех, что, не имея отрядов, находились в свите, исполняя обязанности именитых рассыльных и доносчиков (полковники без полков, генералы без дивизий), польстил пословицей:
- К воде, обильной растениями, слетается много птиц; в юрте, где живет мудрец, собирается много гостей… Мы пришли, повелитель, сообщить тебе: тумены расположились, как ты велел. Воины ждут твоего слова, чтобы броситься на врага.
- Воинам сейчас надо спать. Темир-бек, я получил твою весть, ты сделал быстро и хорошо. Почему ты задержался?
- Я помогал передвинуть тумен Бейбулата. Батарбек сначала не хотел уступать места, я действовал твоим именем.
- Ты делал правильно. - Скосился на невозмутимого Батарбека: "То-то старый волк прибежал в мой шатер выведать". - Садитесь все. Племянник, твое место рядом со мной. Герцог, я слушаю тебя.
- Милостивый хан, на фланги мне нужны крепкие тысячи. Касоги ненадежны. Это не войско, а дикая орда… -Поперхнулся, крякнул, дернул закрученный ус. - Они не понимают строя, они рассеются по полю и откроют мои фланги для ударов московской конницы.
- Московской коннице будет не до твоих флангов. Но я добавлю в отряды касогов по две сотни татар. Они укажут место горскому сброду. Ты все сказал?
- Хочу спросить: где полки Литвы и Рязани?
Как две змеи, руки Мамая ускользнули в рукава и там сжались в камни, знакомый мурзам красный блеск явился в глазах.
- Ты получил свое золото? Ступай и делай свое дело!
Уходя, Герцог сердито заворчал.
- Что он сказал?
Толмач испуганно посмотрел на повелителя.
- Он сказал… он сомневается: из тех ли рук взял золото?
"Этого, старый коршун, я тебе не забуду", - подумал Мамай с ненавистью и вслух спросил племянника:
- Тюлюбек, доволен ли ты своим туменом? Он не стал хуже без тебя?
- Дядя, разве не сам ты дал мне темника? Я заново влюбился в моих воинов, я думаю, "непобедимые" Батыя и твои "алые халаты" не на много лучше их.
Мамай снисходительно хмыкнул. Тюлюбеку дозволялось больше, чем любому другому хану, потому что всегда и всюду он говорил о своей неспособности к военным делам, восторгаясь полководческой славой дяди. Тюлюбек редко бывал в походах, замещая правителя в столице, он брал на себя ордынский тыл, хотя слыл лихим наездником и рубакой. На ярлыках он подписывался: "Царь дядиной волею Тюлюбек", и ярлыки эти имели силу подписанных самим Мамаем, разумеется пока Мамай того хотел. Племянник, в жилах которого текла капля Чингизовой крови, создавал иллюзию у сильных ханов-царевичей, будто отпрыск их "священного" рода стоит у кормила государства. На сей раз Тюлюбек не усидел в Сарае. Недавно он встречался с Тохтамышем и привез Мамаю подарки хана Синей Орды с пожеланием военной удачи. Видно, до Тохтамыша дошли вести о неисчислимой силе Мамаева войска. Довольный Мамай слегка пожурил племянника, но назад не отослал: все-таки хоть один родственник рядом, пусть слабый военачальник, но свой душой и телом.
Входили все новые мурзы с докладами: войско заняло исходные позиции для наступления на русский лагерь. Теперь Димитрию бежать некуда, он сам себя втиснул между реками, а Мамай захлопнул ловушку. Зверь пойман, осталось взять его.
- Ступайте каждый на свое место, - приказал Мамай. - Завтра на рассвете мои знамена, мои гонцы, мои трубы донесут вам мою волю. Пусть муллы читают молитвы до утра. Я тоже стану молиться, и вы молитесь.
Черная полоса тьмы легла между заревом ордынских костров и цепью русских сторожевых огней. В этой тьме передовые легкоконные тумены Орды потеряли соприкосновение с русскими заставами. Велено было остановиться. Здесь воины не жгли костров, не расседлывали коней; они грызли вяленую конину и кислую круту, жевали сухие просяные лепешки, запивали водой из турсуков, из тех же турсуков поили коней, подвязывали к их мордам торбы с зерном и, намотав на руку поводья, валились на траву возле самых конских копыт. Часовые ни на шаг не отходили от своих сотен - русы где-то рядом. Безмолвие ночного поля нарушали только голоса птиц и зверей - ни с одной стороны лазутчики не пытались проникнуть во вражеский лагерь, и даже кони не перекликались, подавленные близостью необычайного.
Люди словно пугались темного пространства в одну версту, пока разделяющего огромные рати, сошедшиеся не для веселого празднества или большой мирной работы, а для того, чтобы убивать друг друга, то есть заниматься тем страшным делом, которого они больше всего боятся, за которое нещадно судят себе подобных, называя их преступниками, душегубами, выродками человеческого племени. Может быть, они задумались у этой последней черты, за которой стояло более страшное, чем даже смерть каждого из них в отдельности, и над черной пустыней ничейной полосы до кровавой звезды, вошедшей в зенит, в глазах каждого вырос беспощадный вопрос: "Зачем?!" Зачем идти убивать и быть убитым? Зачем тысячи и тысячи здоровых, крепких, красивых людей, любящих жизнь и радующихся жизни, должны обратиться в безобразные груды изрубленного мяса, в зловонную пищу воронов и волков? Не пора ли остановиться, пока не перешли последнюю черту, за которой начинается кровавое болото, из которого уже не вырвать ног?
Вряд ли такой вопрос мучил кого-то в последнюю ночь перед битвой. Большинство спало, набираясь сил, чтобы вернее убить завтрашнего противника. Те, кто охранял спящих, молились небу, чтобы оно дало им победу. Война стала неизбежностью - это чувствовали и военачальники, и простые воины. Русские не могли отступить, вернуться в свои города и деревни, потому что тогда они наверняка были бы убиты, их жилища разграблены, женщины и дети пленены. Не могли остановиться и ордынцы, связанные той всеобщей страшной порукой, которая довлеет над всеми и каждым сильнее родственных уз. Под видом воли небесного и земного Правителя, интересов государства, законов долга и чести, не только оправдывающих военный разбой, но и объявляющих такой разбой высшей доблестью, эта всеобщая порука вела ордынских всадников путем войны, как во все времена она водила завоевателей. Любой из них был бы уничтожен, откажись он сражаться. Орда чувствовала свое превосходство над Московским княжеством, ее властелин и развращенные грабежом воины видели в войне самый короткий путь к овладению жизненными благами, которые добываются десятилетиями трудов, поэтому Орда в целом безжалостна к тем тысячам своих соплеменников, что неизбежно должны погибнуть в бою.
Мамай с большим нетерпением торопил утро и победу над строптивым врагом, ибо подсознательно угадывал в Димитрии судью, выбранного историей сказать "нет!" разбойной политике ханов. Димитрий тоже торопил утро, но по другой причине: союзники Мамая двигались к Дону. Сомнения его давно ушли прочь, остались спокойствие и решимость.
Два человека, не видя друг друга, стояли по разные стороны ничейной полосы, словно на берегах черной реки, в которой с пугливым шорохом текло время.
Костры Орды медленно угасали в тумане, наползающем с Непрядвы и Дона.
VI
Боевые трубы запели в белой мгле, им отозвались зычные голоса начальников, и войско встало. Кашевары, поднятые затемно, уже тащили большие котлы с горячим варевом прямо в сотни. Завтракали скоро, но обстоятельно, досыта - никто не знал, когда придется полдничать, да и придется ли? Близко за туманом стояла Орда.
Димитрий снова объезжал большой полк. Сквозь редеющий белый сумрак проглядывали все десять рядов рати, воины кличем приветствовали государя, Димитрий лишь поднимал руку, но не останавливался, не звал начальников. Может быть, он проверял порядок, может быть, в решительный час хотел занять новой душевной силы у этой великой русской рати, или себя показать воинам, чтоб запомнили и его белого Кречета, и белоснежную ферязь, и сияние золотых доспехов - все, что станет частью великокняжеского знамени, будет издали светить им надеждой, потому что взоры их в битве не раз обратятся туда, где встанет дружина государя. Тупик ехал рядом с князем, приотстав на полкорпуса лошади, за ними шел плотно сомкнутый отряд из двадцати молчаливых витязей, поименно названных Боброком. Разномастные сильные кони, булатная сталь кольчужных панцирей, в рысьих глазах под надвинутыми шлемами - полная отрешенность от самих себя и готовность на все ради дородного всадника на белом иноходце.
