Михаил Попов - Тьма египетская
— Не я начал их собирать сюда, — сказал царь. — Ещё дальний мой предшественник Ианн заложил это поселение.
Они вошли в ворота ближайшего дома. Вдоль сходящихся углами стен был устроен там деревянный навес, под которым располагались в ряд сразу несколько десятков гончарных кругов, и все они тихо, разноголосо насвистывали, вращаясь. Лоснящаяся глина, установленная на них, отбрасывала тусклые блики. Грязные, ласковые руки тискали её. На переносной печи в центре двора кипел небольшой металлический котёл с густым коричневым варевом. Пожилой, согбенный мужчина в замызганном набедреннике помешивал варево длинной палкой. Гончары не обратили внимания на гостей. Тот, что помешивал, поклонился, не выпуская палки из рук, сделал жест, мол, побегу, доложу. Апоп остановил его движением руки и сам проследовал к проёму в стене, выводившему, как оказалось, во второй двор. Там тоже был навес, под ним располагались те, кто, надо понимать, расписывает кувшины и блюда, вылепленные в первом дворе. Мериптах мысленно пожал плечами. Гончарные мастерские имелись и во дворце Бакенсети, и в храме Птаха. Ну, эта побольше, только ведь и всего.
Спиною к гостям сидел на большом полураздавленном табурете какой-то толстяк, над которым двое негров держали на двух подпорах сплетённый из больших листьев навес. Через ворота, ведущие, видимо, в третий двор, двое голых и грязных мальчиков внесли носилки, нагруженные готовой посудой, и поставили перед толстяком. Он, не поднимаясь с кресла, взял один кувшин, повертел его в руках, постучал по нему ногтем и вдруг с размаху грохнул об земляной пол. И недовольно взвизгнул. Отскочили не только мальчики-носильщики, но даже и опахальщики отступили на полшага. Вслед за кувшином был превращён в черепки горшок, потом ваза. Апоп, появившись из-за спины разъярённого толстяка, взял с носилок небольшую миску с загнутыми краями — в таких подают приправы к мясу — и показал Мериптаху.
— Ты когда-нибудь видел что-нибудь прекраснее?
Мальчик взял миску в руки. Она была ещё горячая, недавно из печи. И даже не искушённое в керамических искусствах сердце различило бы — штука хороша. Аккуратная, экономная и тем не менее вместительная форма. Черно-коричневый штриховой рисунок казался тут единственно уместным. Как будто поймали из воздуха голос народной трещотки и заставили отложиться по закругляющейся глине.
Вскочив с табурета, краснолицый то ли от гнева, то ли от жары толстяк выхватил миску из рук мальчик и расколотил у его ног.
— Это Деф, — пояснил Апоп, улыбаясь, но пояснение это ничего не пояснило. Например, того, почему этот человек так развязно ведёт себя в присутствии царя. Толстяк полыхал так, что в него самого можно было загружать горшки для обжига.
— Они опять все испортили, дети червя! Глазурь завтра посереет, а потом потрескается!
Апоп ничего ему не ответил, отвернулся и поманил Мериптаха за собой.
— Это первый горшечник подсолнечного мира, — пояснил он, выходя в пустой белый проулок между рядами стен, скрывающих мастеровые дворы. — Сначала о нём возвестила посуда, доставленная из Угарита, потом появились слухи о мастере, который якобы является родным сыном бога земли. Я уж и не помню этого дикого имени, в Египте этого бога называли бы Гебом. Я возмечтал иметь Дефа у себя, именно для таких, как он, и задуман этот квартал. Только здесь у него есть возможность раскрыть всю силу глины. Ему доставляют её отовсюду, и белую и голубую. Есть и чёрная глина, неподдающаяся прямому обжигу.
Царь глянул на мальчика, пытаясь определить, интересно ли тому.
— Сначала я хотел его выкупить, но быстро понял, что правитель Угарита скорее отрубит ему пальцы, чем отпустит от себя. Пытаться купить — бессмысленно. Во сколько золотых монет оценить источник, дающий золото без ограничения? Ведь за посуду из мастерской Дефа во всех высоких домах платили только этим металлом. Хотел было я натравить на Угарит войско кого-нибудь из соседей, но война — это большой риск. Даже победоносная. Мастер мог погибнуть от неразумной стрелы. И тогда я применил силу Авариса. Первый визирь царства, по просьбе прекрасного «царского друга», давно уже укоренившегося в этом городе сумрачных богов и хитрых торговцев, выманил красивым обманом гончара вместе с двумя лучшими учениками к уже стоявшему под стенами отряду гиксосских конников. Несмотря на тайну, окружавшую это дело, оно, к несчастью, открылось. Визирь умер на колу, но не выдал своего душевного друга.
Апоп толкнул рукой ветхую деревянную дверь, открывая дорогу в пределы другой мастерской.
— Деф теперь полностью счастлив. Там, на злой родине, и мечтать не мог о таких возможностях, что открылись ему здесь. Он теперь, воистину, бог глины.
Они вошли.
После гончарного изобилия обитель здешнего мастера поражала скромностью, если вообще не казалась вымершей. Небольшой дворик с несколькими каменными плитами в центре. Сухое дерево, как торчащая из земли кисть мертвеца. Нет, вон там, в углу что-то живое, кажется. Худой, полуголый, бородатый человек сидел, прислонившись спиной к деревянному столбу, подпирающему дырявый навес. Несколько внимательных мух медленно вились над его лбом, словно подслушивая его несчастные мысли.
— Гульга! — громко позвал Апоп.
Дремавший дохляк распахнул миндалевидные глаза, подбросил к лицу огромные, чёрные ладони, и тут же из сидячего положения пал на колени, бормоча неразличимые слова.
Царь пытался прервать эту самоуничижительную церемонию, но лишь сократил. Мастер отпóлзал своё по полу, отчмокал пыль, только что придавленную царскими сандалиями, выбрасывая в небеса хвалы и хвалы великому царскому имени.
— Взгляни, Мериптах, — сказал Апоп, вводя мальчика в продолговатую комнату с большим прямоугольным просветом в потолке.
Вдоль стен были устроены в несколько рядов широкие деревянные полки. На них теснились таинственно и самодовольно поблескивающие вещи и вещицы, уверенные в своём величии и незаменимости.
— Этот человек, носящий имя царей межречья, и сам, воистину, царь. Он правит медью, бронзой, серебром, золотом и драгоценными камнями. Собирая их вместе, он поражает воображение и убыстряет человеческое сердце. Вот смотри, что это?
— Голова быка, — ответил Мериптах, видя пред собою голову быка. Лоб — выпуклое золото, рога — изогнутое серебро, и торчащие трубки ушей тоже серебряные, из тончайшего, скрученного листа. Борода лазуритовая, а глаза — два огромных полированных агата.
— Навершие арфы. И вот оно закончено.
— Да, господин, да.
— Когда же я услышу пение этой арфы?
Гульга не успел ответить, Апоп заинтересовался статуэткой. Остророгий козел, стоящий на задних копытах, опираясь передними на ветки раскидистого куста, на конце каждой ветки которого по огромному тяжёлому цветку со сверкающими лепестками.
— Это всего лишь ляпис-лазурь, нильские ракушки и немного золота. И получается нагловатый, забавный зверь. — Толстые пальцы ласково вертели хрупкую на вид статуэтку. — Здесь что интересно? Он не только это сам сделал, но и сам придумал.
Методически кланявшийся в сторонке мастер поклонился на этом слове значительно глубже.
— И это ты задумал сам?
Взгляд царя указал на лежащий на высокой, выше пояса, подставке кинжал. Большой, посверкивающий и вызывающе острый на вид. Его лезвие было трёхполосным. В центре — основа из чёрной бронзы, по краям — наплавления из массивного золота. Рукоять украшена изображениями саранчи, льва и быка и мелкими цветами опять же из золота.
Апоп явно залюбовался и утратил говорливость на время.
— Ты одновременно заслуживаешь и наказания, и поощрения, Гульга. Изготовлять оружие в Аварисе позволено лишь специальным мастерам. Ты нарушил закон, но в результате нарушения явилось на свет это чудо. Я вот что сделаю с тобой. Я заберу кинжал и не накажу тебя.
Они вышли. Царь некоторое время любовался изделием. Потом засунул его за пояс и вернулся к длинным объяснениям.
— Ведь там, откуда он приманен сюда, все они находятся в услужении, самом жалком и полном услужении у жрецов какого-нибудь местного божка или городского управителя. Их вечная работа — статуи для поклонения, ритуальные сосуды, надгробия, а то и вообще фаянсовые амулеты для успокоения хитрых купеческих душонок. У меня они свободны от жёстких и ничтожных заданий. Делайте, что хотите, говорю я им. Ибо свобода, это единственное, чего вечно не хватает художнику. Вот вам золото, вот камни, вот помощники, вот время — удивляйте! Ты знаешь, что самое забавное? Сначала почти никто не понимает своего счастья. Они, в это невозможно поверить, тоскуют! Их, как правило, привозят вместе с жёнами и детьми. В делах ремесленных корень отцовства весьма важен. Некоторые тайны переходят от отца к сыну только с солью крови. Так вот, они тоскуют не по отчему дому, не по родине, а по своей прежней тюрьме, которую называют родиной. Получив без счета бесценные материалы, ваяют, высекают, рисуют всё тех же идолов и скучных маленьких тиранов прежней своей жизни. Когда им прямо говоришь, что этого не надо, они переключаются на меня. Знаешь, сколько здесь моих каменных, медных, бронзовых болванов.
