Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
— Как хотите, Сергей Николаевич, а нужно выкроить еще одну порцию.
Сережа рассердился.
— Да где же я возьму еще порцию? Все до кусочка выверено.
— Если не получится, — заторопилась матушка, отдайте мою. Очень нужно накормить одного человека.
— Какого еще человека? — метнул искры Сережа.
Матушка воровато оглянулась, притянула к себе Сережу через окошко раздаточной:
— Пришел один… солдатик… воин. Русский! Настоящий! Из плена бежал!
— Елки зеленые! — радостно вскрикнул Сережа и стал поспешно накладывать в тарелку, — матушкину, свою ли порцию — это уже было неважно.
А через некоторое время все в доме знали, что в комнате у матушки прячется бежавший из плена советский солдат. Ванюша.
Старушки одна за другой подкрадывались к лестнице, и когда приоткрывалась дверь, заглядывали в комнату любопытным глазом, умильно улыбались, отходили на цыпочках.
— Молоденький какой… солдатик… наш.
Ванечка и вправду оказался совсем молоденьким, крепким, коренастым, с круглым добродушным лицом. Как многие советские солдаты, попал в плен в начале войны и сидел в лагере на территории Франции. Каким-то образом ему удалось бежать. И вот, передвигаясь по незнакомой стране, без языка, он чудом добрался до Парижа и смешался с толпой. Несколько дней блуждал по городу, изображал глухонемого, ночевал в метро, пока случайно не набрел на печально знаменитый особняк жеребковской команды.
Глянул — вывеска. Написано по-русски. Раз по-русски, значит свои. Торкнулся, его пустили. И первому встречному фашистюге он выложил свою историю. Тот выпучил глаза, опомнившись, завел в комнату:
— Посидите, а я сообщу, куда следует.
Сел Ванечка на край стула, огляделся. И не понравилась ему эта комната, хоть волком вой. Хорошо, догадался задрать голову. А над столом, в золоченой раме, писанный маслом во весь рост, Адольф Гитлер собственной персоной. Тьфу ты, незадача! Не те, стало быть, русские.
Ванька к двери — дверь заперта. Он к окну. Сорвал задвижку, благо первый этаж, сиганул в кусты, смял клумбу с какими-то цветами и давай бог ноги.
— Что же это у вас в Париже какие русские! — выговаривал он матушке, а та виновато опускала глаза, стыдясь этих русских. Она оправдалась лишь тем, что таких русских в Париже немного.
Убежал, значит, из жеребковского особняка Ванечка. Снова скитался, снова ночевал, где придется, каким-то чудом не попал в облаву, перемазался, зарос, оборвался, тянул в булочных руку за милостыней, нечленораздельно мыча. Дивно и страшно было ему одному в огромном и непостижимом Париже. На счастье, набрел на улице на двух мужчин, говорящих по-русски. Пристроился идти следом, долго сопровождал, пока не убедился, что эти по-настоящему свои, не подкачают. Заговорил. Они не подкачали и после некоторого раздумья отвели солдатика на Лурмель.
Два дня Ванечка отсыпался в Юриной комнате, но долго держать его в доме было опасно. Тогда Сережа и Анатолий переправили его на ферму к Даниле Ермолаевичу.
13
Еще о Ванечке. — Первая елка. — Сталинград. — Аресты
Прошло полтора месяца. Наступила теплая благодатная осень. Отправился раз Сережа на ферму к Даниле Ермолаевичу. От пригородного поезда до места было далековато, но Сережа любил прогуляться. Поле, тропинка, кругом ни души. Иной раз пристраивался покурить под одиноким вязом, привалившись спиной к шершавой коре.
В этот раз рассиживаться не пришлось. Он услышал голос. И голос пел. В чистом французском поле кто-то горланил во всю силу молодых легких:
Выходи-ила на берег Катюша,На высокий, на берег крутой.
Не разбирая дороги, Сережа помчался на голос, доносившийся из ближнего стожка. Там, раскинувшись и подмяв под себя клок сена, лежал Ванечка и самозабвенно распевал «Катюшу».
— Ну, Иван! — только и сумел вымолвить Сережа.
Ванечка смолк, глаза в сторону.
— Не могу я у вас. Наши воюют, немца бьют. А я… на всем готовом…
С тех пор стоило на ферме появиться матушке, он начинал уговаривать:
— Мне только до линии фронта добраться, понимаете? А там я уже буду знать, что делать. Я линию фронта перейду. От Гитлера из лагеря ушел, а тут… Ползком, на брюхе… Ну, придумайте что-нибудь, а!
В то время формировался добровольный отряд строителей на оккупированных в России землях. И вот матушка и Ольга Романовна, выполняя Ванюшину волю, умудрились записать его в этот отряд. Выправили документы, научили как себя вести. Через некоторое время он уехал довольный, бодрый, полный надежд. При расставании сказал матушке:
— Не бойся, мать, доберусь. Раз сказал — исполню. Жди обратно, с победой! — и поклонился глубоким русским поклоном.
Уехал… А мы до сих пор гадаем: добрался — не добрался?
Отправили Ванечку, и жизнь вошла в привычную колею. Надо сказать, довольно скучную и однообразную. Разве что нам с Тамарой Федоровной скучать не приходилось. То пеленки плохо сохнут на протянутых в ванной комнате веревках, то штанишки вдруг все стали малы, надо изворачиваться, искать материю, шить новые. Сережа думать позабыл о несостоявшемся сыне, влюбился в свою Нику и всегда больше, чем нужно, волновался, если случалось ей закапризничать. Тридцатого декабря ей исполнилось восемь месяцев.
Мы решили устроить дочке елку. Первая елка! Над нами посмеивались. Маленькая, ничего не поймет. Но матушка принесла целую коробку елочных игрушек. Я побежала и купила маленькую пушистую елочку.
Елка — хорошо, но надо и подарить что-то. До войны, начиная с Рождества, все магазины были завалены игрушками. А как украшали витрины — сказка! Это были целые выставки, настоящие художественные произведения. Ребятишек специально водили, и они смотрели широко распахнутыми глазами на кувыркающихся зайцев, на кукол, на клоунов, бьющих в барабаны. А какие были обезьянки и плюшевые мишки! И все плясало, крутилось под веселую музыку, неслось по кругу в шустрых кукольных поездах с цветными вагончиками.
Теперь витрины были мертвы, в магазинах ничего не было.
Мне повезло в крошечной захудалой лавочке. Сетуя на некачественный товар, продавец подобрал для нас резиновую лошадку с пищалкой на животе, маленький пестрый мячик и здоровенного медведя с плоской рожей. Был он худосочный, тощие лапы торчат в разные стороны, светлая шерсть с зеленоватым оттенком. Сережа долго вертел мое приобретение.
— Ребенку не показывай, напугаешь.
— Глупости, — отмахнулась я и села на кровать, где среди подушек восседало наше сокровище.
Ника долго разглядывала странное подношение, колупала стеклянный глаз, колотила по мишкиному туловищу ладошкой, потом вытянула губы и вдруг явственно произнесла:
— Вуф!
Сережа рассмеялся, покрутил головой и ушел на кухню, а я спрятала мишку до праздника. Так он потом и назывался — Вуф.
Новый год праздновали неожиданно для самих себя весело, всем домом в столовой. Разговоры шли все об одном. Дела у немцев были неважные, наши колотили их по первое число. Мы пили за скорую победу. И через месяц наши чаяния сбылись.
Было поздно, я уже спала, когда раздался стук. Сережа открыл, в комнату вошла взволнованная мать Мария. Мы испугались:
— Что случилось?
Она обняла Сережу:
— Победа! Наши отстояли Сталинград!
Следом за матушкой шла Софья Борисовна, крестилась сухонькой рукой:
— Услышал Бог наши молитвы, помог одолеть извергов!
Матушка отмахнулась:
— Оставь, мама, при чем тут Бог? Русские солдаты победили!
Странная она все-таки была монахиня.
На следующий день отец Дмитрий служил благодарственный молебен. Народу в церкви было, как на Пасху. Гремел хор Поторжинского, свечи сияли. И когда раздалось привычное: «Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа», — единый вздох пронесся по церкви, и огоньки на свечах наклонились, затрепетали. Все было: улыбки, глаза, наполненные слезами, и привычные слова молитв, воспринимаемые будто заново, будто открывался прежде сокрытый смысл. А когда на басах Поторжинский, постепенно расширяя голос, грянул Многая лета благословенному русскому воинству — мороз по коже прошел, каждая жилка дрогнула. И шевельнулись напряженно стоявшие, и словно в самый великий день православных стали целоваться и поздравлять друг друга и расходиться по домам в радости, в ожидании скорых перемен.
Но словно в насмешку, после счастливых дней посыпались беды. Сначала по дому прокатилась волна мелких бытовых неприятностей. У кого-то в комнате засорился дымоход. У старушки Воробьевой пропал кусок душистого мыла. Ходила, жаловалась, какие кругом нехорошие люди: вот оставила по старческой памяти мыло в ванной, и кто-то воспользовался. Через день мыло положили на место, но Воробьева снова была недовольна, читала надоедливые морали.
