Дмитрий Мережковский - Петр и Алексей
Тихон молчал, а о. Сергий, глядя в темную грозную даль, пел акафист Иисусу Сладчайшему. И тихие слова молитвы сливались со звуками грома: сило непобедимая, милосте бесконечная, красото пресветлая, любы неизреченная, Сыне Бога Живаго, помилуй мя грешнаго.
Иисусе,
Иисусе,
Иисусе,
Иисусе,
Иисусе,
Иисусе,
Тихон чувствовал, что о. Сергий хочет ему что-то сказать, но не решается. Лица его во мраке не видно было Тихону, но когда он взглядывал на него в кратком блеске зарниц, оно казалось ему таким скорбным, как еще никогда.
– Отче, – наконец заговорил Тихон, первый, – скоро уйду от вас…
– Куда пойдешь, дитятко?
– Не знаю, отче. Все равно. Пойду, куда глаза глядят…
О. Сергий взял его за руку, и Тихон услышал трепетный ласковый шепот:
– Вернись, вернись, чадушко!..
– Куда? – спросил Тихон, и вдруг стало ему страшно, он сам не знал отчего.
– В церковку, в церковку! – шептал о. Сергий все ласковей, все трепетней.
– В какую церковь, отче?
– Ох, искушение, искушение! – вздохнул о. Сергий, и кончил с усилием:
– Во единую святую соборную апостольскую…
Но такая мертвая тяжесть и косность была в этих словах, как будто говорил их не сам он, а кто-то другой заставлял его говорить.
– Да где же церковь та? – простонал Тихон с невыразимою мукою.
– Ох, бедненький, бедненький! Как же без церквито?..-опять зашептал о. Сергий с ответною и равною мукою, по которой Тихон почувствовал, что он понимает все.
Вспыхнула зарница – он увидел лицо старика, дрожащие губы с беспомощною улыбкою, широко открытые глаза, полные слезами – и понял, отчего так страшно: страшно то, что это лицо могло быть жалким.
Тихон упал на колени и протянул к о. Сергию руки с последнею надеждою, с последним отчаянием.
– Спаси, помоги, заступись! Разве не видишь? Погибает церковь, погибает вера, погибает все христианство! Уже тайна беззакония деется, уже мерзость запустения стала на месте святом, уже антихрист хочет быть.
Восстань, отче, на подвиг великий, гряди в мир на брань с Антихристом!..
– Что ты, что ты, дитятко? Куда мне, грешному?..залепетал о. Сергий со смиренным ужасом.
И Тихон понял, что все его мольбы напрасны, и что о. Сергий навеки отошел от мира, как от живых отходят мертвые. Всех люби и всех бегай, – вспомнилось Тихону страшное слово. – А что, если так? – подумал он с тоскою смертною.-^Что, если надо выбрать одно из двух: или Бог без мира, или мир без Бога?
Он упал ничком на землю и долго лежал, не двигаясь, не слыша, как старец обнимал и утешал его.
Когда пришел в себя, о. Сергия уже не было с ним: должно быть, пошел молиться на гору.
Тихон встал, вошел в келью, надел дорожное платье, навязал на плечи котомку, на шею образ св. Софии Премудрости Божией, взял в руки палку, перекрестился и вышел в лес, чтобы продолжать свое вечное странствие.
Хотел уйти, не прощаясь, потому что чувствовал, что прощание будет для обоих слишком тягостно.
Но, чтобы взглянуть на о. Сергия в последний раз, хоть издали, пошел на гору.
Там, среди поляны, старец, как всегда, молился на камне.
Тихон отыскал углубление в скале, как бы колыбель из мягкого мха, где провел первую ночь, – лег и долго глядел на недвижный черный облик молящегося, на ослепительно белое пламя зарницы и безмолвно летящие, бурые тучи.
Наконец, уснул тем сном, которым ученики Господни спали тогда, как Учитель молился на вержении камня и, придя к ним, нашел их спящими от печали.
Когда проснулся, солнце уже встало, и о. Сергия не было на камне. Тихон подошел к нему, поцеловал то место, где стояли ноги старца. Потом спустился с горы. и по глухим тропинкам через лесные дебри пошел к Валаамской обители.
После тяжелого сна он чувствовал себя разбитым и слабым, как после обморока. Казалось, все еще спит, хочет и не может проснуться. Была та страшная тоска, которая бывала у него всегда перед припадками падучей.
Голова кружилась. Мысли путались. В уме проносились обрывки далеких воспоминаний. То пастор Глюк, повторяющий слова Ньютона о кончине мира. «Комета упадет на солнце и от этого падения солнечный жар возрастет до того, что все на земле истребится огнем. Hypotheses nоn fungo! Я не сочиняю гипотез!» То унылая песня гробополагателей:
Гробы вы, гробы, колоды дубовые!Всем есте, гробы, домовища вечные.
То в пылающем срубе последний вопль насмертников:
Се, жених грядет во полунощи! То бешеный белый смерч пляски и пронзительный крик:
Эва-эво! Эва-эво!
И тихий плач Иванушки, Непорочного агнца, под ножом Аверьянки Беспалого. И тихие слова Спинозы о «разумной любви к Богу» – amor Dei intellectualis: «Человек может любить Бога, но Бог не может любить человека». И присяга Духовного Регламента самодержцу Российскому, как самому Христу Господню. И суровое смирение о. Илариона: «Всех люби и всех бегай!» И ласковый шепот о. Сергия: «В церковку, в церковку, дитятко!» На минуту пришел в себя. Оглянулся. Увидел, что сбился с пути.
Долго отыскивал тропинку, пропавшую в вереске. Наконец, совсем заблудился и пошел наугад.
Гроза опять ушла. Тучи рассеялись. Солнце жгло.
Томила жажда. Но не было ни капли влаги в этой гранитной и хвойной пустыне – только сухие серые паучьи мхи, лишаи, ягели, тощие серые сосенки, затканные мохом, как паутиною; слишком тонкие, часто надломленные стволы их тянулись вверх, как исхудалые больные ноги и руки с красноватою, воспаленной и шелушащейся кожей. Между ними воздух дрожал и струился от зноя.
А над всем – беспощадное небо, как раскаленная добела медь. Тишина мертвая. И беспредельный ужас в этой ослепительно-сверкающей полдневной тишине.
Опять оглянулся и узнал место, на котором бывал часто и где проходил еще сегодня утром. В самом конце длинной просеки, может быть, лесной дороги, проложенной некогда шведами, но давно покинутой и заросшей вереском, блестело озеро. Это место было недалеко от кельи о. Сергия. Верно, блуждая, сделал круг и вернулся туда, откуда вышел. Почувствовал смертельную усталость, как будто прошел тысячи верст, шел и будет идти так всегда. Подумал, куда идет и зачем? В неведомое Опоньское царство, или невидимый Китеж-град, в которые уж сам не верит?
Опустился в изнеможении на корни сухой сосны, одиноко возвышавшейся над мелкою порослью. Все равно, идти некуда. Лежать бы так, закрыв глаза, не двигаясь, пока смерть не придет.
Вспомнил то, что говорил ему один из учителей новой веры, которых называли нетовцами, потому что на всякое церковное да они отвечали нет: «нет церкви, нет священства, нет благодати, нет таинств – все взято на небо».-Ничего нет, ничего не было, ничего не будет,-думал Тихон.-Нет Бога, нет мира. Все погибло, все кончено. И даже конца нет. А есть бесконечность ничтожества.
Долго лежал в забытьи. Вдруг очнулся, открыл глаза и увидел, что с востока надвинулась и уже охватила полнеба огромная синяя, черная туча с белесоватыми пятнами, словно гнойными нарывами на посиневшем и распухшем теле. Медленно, медленно, как исполинский паук с отвислым жирным брюхом, с косматыми косыми лапами, подползла она к солнцу, точно подкралась, протянула одну лапу – и солнце задрожало, померкло. По земле побежали быстрые-быстрые серые паучьи тени, и воздух сделался мутным, липким, как паутина. И пахнуло удушливым зноем, как из открытой пасти зверя.
Тихон задыхался; кровь стучала в виски; в глазах темнело; холодный пот выступал на теле от страшной истомы, подобной тошноте смертной. Хотел встать, чтоб как-нибудь дотащиться до кельи о. Сергия и умереть при нем – но не было сил: хотел крикнуть-но не было голоса.
Вдруг далеко, далеко, в самом конце просеки, на черно-синей туче забелело что-то, зареяло, как освещенный солнцем белый голубь. Стало расти, приближаться. Тихон вглядывался пристально и, наконец, увидел, что это – старичок беленький идет по просеке шажками быстрыми, легкими, как будто несется по воздуху – прямо к нему.
Подошел и сел рядом на корни сосны. Тихону казалось, что он уже видел его, только не помнит, где и когда. Старичок был самый обыкновенный, как будто один из тех странничков, которые ходят с иконами по городам и селеньям, по церквам и обителям, собирая подаяния на построение нового храма.
– Радуйся, Тишенька, радуйся! – молвил он с тихой улыбкой, и голос у него был тихий, как жужжание пчел или дальний благовест.
– Кто ты? – спросил Тихон.
– Иванушка я, Иванушка. Аль не узнал? Господь послал меня к тебе, а за мной и Сам будет скоро.
Старичок положил руки на голову Тихона, и ему стало покойно, как ребенку на руках матери.
– Устал, бедненький? Много вас у меня, много детушек. Ходите по миру, нищие, сирые, терпите холод и голод, и скорбь, и тесноту, и гонение лютое. Да не бойтеська, миленькие. Погодите, ужо соберу я вас всех в новую Церковь Грядущего Господа. Была древняя Церковь Петра, Камня стоящего, будет новая Церковь Иоанна, Грома летящего. Ударит в камень гром, и потечет вода живая.
