Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— Вот тут-то и диво… Царю надо бы отписать.
— Уж отписали. Да токмо дело то долгое. Тут, брат, — человек понизил голос, но Болотников все же расслышал, — тут иное замышляют, что поскорей да понадежней…
А дальше все оборвалось: помешал неожиданно появившийся Васюта.
— Вот ты где! — весело крикнул он и повалился на Болотникова.
Иван сердито зашикал, но Васюта, не замечая предостерегающих знаков, продолжал хохотать и волтузить Болотникова.
Иван озлился, скинул с себя Шестака и кинулся в кусты. Но незнакомцев и след простыл. Не мешкая, пошел к Федьке. Но его ни в приказе, ни в тереме не было.
— У пушкарей воевода, — подсказал один из стрельцов.
Пришлось идти через весь город; попадалось много бражников, шли в одиночку и толпами, горланили песни и славили воеводу.
Болотников усмехнулся. На «воеводскую казну» гуляют. Сейчас боярятся, а как пропьются да без денег останутся — и прощай Федькина слава.
Город гудел, бражничал, выплескивая за дубовый тын удалые песни.
«Все это добром не кончится. Горькое похмелье ждет крепость, а Федька того не ведает. Одними подачками воеводство не удержишь. Вокруг купчишки, боярские холуи да приказные. Каково их притянуть? Аркана не хватит. За свое добро горло перегрызут. Но как быть?… Может, казнить всех к дьяволу! Утопить в крови… Тут казнить, а потом и в других городах. Оставить один честной народ. Долой приказных и купчишек! Долой… Но без торговли Руси не быть. Кому-то надо и в лавках стоять. Но не мужику же, где ему товаров набраться? Выходит, опять понадобятся купцы…; А земскими делами кому ворочать? Кому в приказах пером строчить? Опять же без приказных не обойтись. Однако же без обману и мздоимства ни купцы, ни приказные жить не могут… Но как же тогда Русью править, как?» — мучительно раздумывал Болотников, но так и не находил ответа.
Стрелецкий сотник Лукьян Потылицын с первых же дней охладел к воеводе. Охладел, а потом и возненавидел. Уж больно ретив да прыток оказался Тимофей Егорыч, уж больно не по-воеводски себя вел. Что ни день, то новая причуда, да такая, что и слыхом не слыхано. Взять хотя бы государеву казну. Когда это было, чтоб стрельцы, пушкари и городовые казаки жалованье за год вперед получали? Никогда того не было, ни при одном царе, ни при одном воеводе. А тут на тебе — всю казну в один день по ветру пустил. Да разве так можно? Сколь среди служилых беглых? Сиганет в степь — и поминай как звали. Плакали царевы денежки и хлеб. А хлеб ноне в великой цене, на Руси голод. Воеводе же — трын-трава. Опустошил житницу — и радешенек. Пусть-де служилые потешатся. А чем потом платить? Царь-де так повелел. Но почему без государевой грамоты? Ужель царь казны не бережет? Сомнительно. При старом воеводе не только вперед жалованье не выдавали, но и придерживали по году. Так-то разумней, иначе стрельцы да пушкари и про службу забудут. А ноне что? Все с деньгами, все с хлебом, все в гульбу ударились, из кабака не вытащишь. До службы ли теперь. И сотник им не указ. Ни кнута, ни батогов не боятся. Воевода-де отменил. Вот уж отчудил, так отчудил! Служилого оставить без порки. Да на батоге и мордобитии вся служба держится. Съездишь этак пару раз по харе, зубы высадишь — и наука. Вдругорядь не ослушается. Теперь же ходи вокруг него и гавкай, глотку дери. А он и в ус не дует. Брань — не батог, не кусается. Какая ж то наука? Тьфу!
Служилые за воеводу горой. Только о нем и разговоров, разбойные души! И впрямь разбойные. Взяли да с воеводой в Дикое Поле снарядились. Поехали татар задорить. А задорить ноне не время. Государь повелел сидеть тихо, чтоб крымчаки с улусов не снялись. Воевода же и тут своеволит, царев указ рушит… Нет, тут что-то неладно. Так бояре не поступают.
Дня через три тайный лазутчик сотника донес:
— В кабаке был, Лукьян Фомич. Диковинные речи довелось услышать.
— Чьи речи?
— Воеводских стрельцов, батюшка, тех, что с Веденеевым в город пришли. Шибко запились они в кабаке, едва целовальника не побили. А тот возбранился: «Вы государевы люди, за порядком должны досматривать, а не бражничать. Вина вам боле не будет». Молвил так — и яндову со стола. Но тут один из стрельцов саблю выхватил да как закричит: «Это нам-то не будет! Казакам донским не будет!» Целовальник глаза вытаращил: «Энто каким казакам, милочки?» Стрелец тотчас примолк, а сотоварищи его к себе потянули, да еще по загривку треснули. Целовальник за стойку убрел, а меня оторопь взяла. Что, мыслю, за «донские казаки»? Сижу дале за столом, покачиваюсь. Мычу да слезу роняю, как последний питух, а сам уши навострил. Авось еще что-нибудь услышать доведется. И довелось, Лукьян Фомич. Стрельцы и вовсе назюзюкались, пьяней вина. Один белугой ревел: «В степи хочу, надоело тут. Пущай нас Федька Берсень на вольный Дон сведет». Не диковинно ли, батюшка?
После такого донесения сотник и вовсе изумился:
«Вот те и стрельцы! Донских воров привел с собой воевода».
Но все это надлежало проверить. Стрельцы в кабаке могли наболтать и напраслину. В тот же день Лукьян Потылицын разослал своих истцов по всему городу. Наказал:
— Ходите по площадям, кабакам и торговым рядам. Суйтесь повсюду, где толпятся воеводские стрельцы. Спаивайте вином. Доподлинно выведайте, что за служилые прибыли в крепость. Но чтоб таем, усторожливо.
Вскоре сотнику стало известно, что в город пришли донские казаки. Но большего узнать не удалось. Осталось неясным, кто был Федька Берсень, и зачем привел в крепость донских казаков воевода.
Вечером Потылицын собрал на тайный совет своих доверенных людей. На совете порешили: схватить ночью одного из «стрельцов» и учинить ему пытку с огнем и дыбой. В пыточной были свои люди.
— Да похилей хватайте, чтоб после первого кнута все выложил, — предупредил сотник.
Воеводского стрельца повязали после полуночи, когда тот пьяненький пробирался от молодой, горячей вдовушки из Бронной слободки. Стрелец оказался и в самом деле неказистым: маленький, невзрачный, с реденькой белесой бороденкой. В пыточной ему развязали руки, вынули кляп изо рта и толкнули к палачу.
Стрелец непонимающе оглядел жуткий застенок. По углам, в железных поставцах, горели факелы, освещая багровым светом холодные сырые каменные стены. Вдоль стен — широкие приземистые лавки, на которых навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца, крюки и пыточные колоды. Подле горна с раскаленными до бела углями, стоит кадка с рассолом. Посреди пыточной — дыба, забрызганная кровью.
Стрелец угрюмо повел глазами на сотника, опустившегося на табурет, вопросил:
— Пошто в застенок привели? Какая на мне вина?
— А вот сейчас и изведаем. Как звать, стрельче?
— Пятунка, сын Архипов.
Сотник, прищурясь, вгляделся в стрельца.
— Молодой… Гулять бы да гулять.
— А и погуляю, — высморкавшись и обтерев пальцы о суконные порты, произнес Пятунка.
— А то, милок, будет от тебя зависеть. Может, погуляешь, а может, нонче и дуба дашь. Поведай-ка нам, служилый, как ты из донского казака в стрельца обернулся.
С тщедушного Пятунки разом весь хмель слетел.
«Ах, вот оно что, — мелькнуло в его голове. — Сотник что-то пронюхал».
Однако простодушно заморгал глазами.
— Чудишь, Лукьян Фомич. Я стрелец. На кой ляд мне казаки сдались.
— А не врешь?
— Ей-богу, — стрелец перекрестился.
Сотник кивнул палачу.
— А ну-ка, Адоня, всыпь ему пару плетей.
Кат тяжело шагнул к Пятунке.
— Сымай кафтан, стрельче.
Пятунка не шелохнулся.
— Стрелец я. Пошто плети?
— Сымай, сымай!
Адоня грубо толкнул стрельца, а затем сорвал с него темно-синий кафтан и белую полотняную рубаху. Пятунка забрыкался, но дюжий кат схватил его в охапку и пригвоздил к скамье, связав руки тонким сыромятным ремешком.
Сотник поднялся с табурета и плюнул на спину Пятунки.
— Худосочен, служилый. У палача же рука тяжелая.
Давай-ка миром поладим. Рано тебе на тот свет. Поведай мне о донцах да атамане Федьке Берсене, и я тебя к вдовице отпущу.
— Стрелец я, — упрямо сжал губы Пятунка.
— А Федька кто?
— Такого не ведаю.
— Приступай, Адоня.
Палач взял с лавки кнут, дважды, будто разминаясь, рассек воздух, а затем широко отвел назад руку и с оттяжкой полоснул Пятунку по узкой худой спине.
Пятунка вскрикнул, зашелся от боли.
— То лишь запевочки, — хихикнул Адоня и стегнул Пятунку еще трижды, вырезая на спине кровавые, рваные полосы. Пятунка заскрежетал зубами.
«Щас проболтается. Много ли надо экому сверчку», — усмехнулся сотник и схватил Пятунку за волосы.
— Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать, жизнь-то дороже.
Голос Потылицына был елейно мягок.
