Павел Загребельный - Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного
Впервые Ибрагим пришел к султану без своей виолы.
— Хотел бы услышать твою игру, — спокойно сказал Сулейман.
— Надоело! — небрежно бросил Ибрагим. — Давай лучше выпьем!
Не было уже почтения в его голосе, предупредительности, не льстил султану, да и зачем? Сам был сераскер султаном, равным с падишахом, а может, и выше него во всем.
Султан молча попивал вино, смотрел исподлобья на этого человека, которого сам возвысил, поставив, может, выше самого себя. Знал о нем все. Может, сожалел, что не прислушался своевременно к голосу своей Хуррем, уклонявшейся теперь от каких-либо разговоров об Ибрагиме, уклонявшейся упорно, так, что даже на султанову откровенность ответила неопределенно:
— Я не могу ничего добавить к сказанному когда-то, чтобы не возмутить священный покой вашего величества!
А как можно не возмутить того, что уже и так возмущено?
Султан знал все обвинения, выдвигаемые против Ибрагима его визирями и приближенными. Дважды водил войско на Вену и оба раза неудачно. Без ведома и повеления султана обещал мир Фердинанду, тогда как любое перемирие с неверными противоречит воле аллаха. В персидском походе загубил половину мусульманского войска из-за своей бездарности, а у шаха Тахмаспа не погиб ни один воин. И вышло так, что турецкое войско только приминало траву, а не вытаптывало ее, чтобы она больше никогда не поднялась. Великий визирь проявил себя никчемным мусульманином. Когда-то целовал каждый Коран, который попадал ему в руки, и прикладывал ко лбу в знак глубокого почтения, а теперь раздражается, когда кто-нибудь дарит ему эту священную книгу, и кричит, что у него уже достаточно этого добра. Ввел в заблуждение султана, без суда добился казни честного мусульманина Скендер-челебии, а гяура-стяжателя Грити всячески поддерживал. Вел предательскую политику в переговорах с иноземными послами, всякий раз нарушая волю падишаха. Убил русских послов, захватив их имущество. Покрыл преступление Хусрев-бега, отобрав у него рубин, ради которого боснийский санджакбег убил тайного посла матери французского короля. Изменяет своей жене, султанской сестре Хатидже, заведя себе наложницу. Возмущал стамбульских подонков против самой султанши, намереваясь, может, и уничтожить ее.
Каждого из этих обвинений было достаточно для Ибрагимовой смерти, но ни единого из них султан не вспомнил в ту ночь. Он пил вино, хмурился все больше и больше, вполглаза наблюдая за своим обнаглевшим любимцем, потом внезапно сказал:
— Ко мне пробился какой-то купец. Кричал про рабыню, купленную тобой, потом про мой гарем. Я ничего не смог понять.
Ибрагим пьяно захохотал.
— Как же ты мог понять, если ты турок!
— Купец казнен, и только ты теперь можешь мне сказать…
— А что говорить? — небрежно отмахнулся грек, доливая Сулейману вина. — Что говорить? Было — и нет. Все мертвы. Ни единого свидетеля. Ни валиде, ни Грити, ни этого старого мошенника. Его звали Синам-ага. Я заплатил тому негодяю дикие деньги. Теперь вижу — не зря. Рабыня стала султаншей.
— Какая рабыня? — бледнея, спросил Сулейман. — О ком ты говоришь?
— О султанше Хасеки. О Роксолане. Это мы с Грити так ее назвали — и покатилось по всему свету. Я хотел ее себе, но взглянул — и не смог положить в постель. Одни ребра. Чтобы не пропадали деньги, решил подарить в твой гарем. Валиде приняла. Была мудрой женщиной.
Султан поднялся, стал перед Ибрагимом, потемнел лицом так угрожающе, что тому бы впору спохватиться, но опьянение, а еще больше, пожалуй, наглость сделали его совершенно слепым.
— Как смеешь ты так о султанше? — медленно произнес Сулейман, надвигаясь на Ибрагима, небрежно раскинувшегося на подушках. — Она мать моих детей, и ее доброе имя значит несравненно больше, чем смерть не только твоя, но и моя собственная.
— Ты, турок! — засмеялся Ибрагим. — Хочешь умереть за эту ничтожную рабыню, за эту ведьму? Совсем уже рехнулся? Было бы хоть из-за кого! Видел ее голой — не пробудила во мне ничего мужского! А ты…
Не досказал. Султан хлопнул в ладоши, мгновенно вскочило в покой несколько дильсизов. Ибрагим, зная, как скоры на расправу немые, тоже вскочил с места, прячась за султана, бледнея больше обычного, зашептал:
— Ваше величество, мой падишах, то была ведь шутка, то…
— Взять его! — крикнул султан, отстраняясь от своего любимца.
— А-а, меня взять? — заскрежетал острыми зубами Ибрагим. — Меня, великого визиря? Не смеете! Никто не смеет!
Дильсизы молча шли на него. Он отбежал к стене, прижался спиной к творению Беллини, взмахнул своим усыпанным драгоценными камнями кинжалом.
— Султан, опомнись! Мой повелитель! Я же ваш макбул, ваш мергуб, ваш махбуб!
— Будешь мактул[93]! — крикнул перекошенный от ярости Сулейман. — Кончайте с этим предателем!
— Не подходи! — зашипел грек немым. — Перережу всех! С вашим султаном перережу!
Один из дильсизов, черный жилистый великан, умело замахнувшись ятаганом, бросил его и пришпилил Ибрагима к стене, как мотылька булавкой. Кинжал выпал у грека из рук.
Он взглянул на стену, словно еще не веря, что это его кровь брызнула на картину итальянца, прошептал:
— Сулейман, я умираю, кровь моя…
Немые кинулись на него, оторвали от стены, шелковый шнурок сдавил ему шею.
Султан молча вышел из покоя. Разбудил Роксолану, не позволил зажечь свет, сел на подушки так, чтобы сияние мартовской ночи не падало сквозь разноцветные стекла на его лицо, глухо произнес:
— Убит Ибрагим.
Она испугалась:
— Как? Где? Кем?
— Мной.
Ей стало страшно и легко.
— Что же теперь будет?
— Ничего. Разве ты не со мной?
Ей почему-то вспомнились давно читанные стихи. Еще из детства: «Кто победит, не обретет кривды от другой смерти».
Но не сказала их султану. Молчала. Он попросил:
— Иди ко мне.
И она пошла. Ибо к кому же могла пойти на этом свете?
Ибрагимово тело было зарыто во дворе дервишской текие на Галате. На могиле не было никакого знака, кроме дерева, росшего поблизости.
Дворец бывшего великого визиря на Ак-Мейдане был превращен в школу для молодых янычар. Его сады на Золотом Роге стали местом для гуляний стамбульцев. Имущество перешло державе. Наследство от алчного грека осталось огромное. Свыше восьмисот сельских усадеб и домов, почти полтысячи водяных мельниц, два миллиона дукатов, не считая золотых и серебряных слитков, тридцать два крупных бриллианта на сумму в одиннадцать миллионов аспр, множество других самоцветов, пять тысяч богато расшитых кафтанов, восемь тысяч тюрбанов, тысяча сто шапок, украшенных чистым золотом, две тысячи кольчуг, две тысячи позолоченных щитов, тысяча сто конских седел в золоте и драгоценных камнях, две тысячи шлемов, сто тридцать пар шпор золотых, семьсот шестьдесят сабель в драгоценных ножнах, тысяча копий, восемьсот оправленных золотом и бриллиантами и усыпанных драгоценными камнями Коранов, тысяча семьсот рабов и рабынь, две тысячи коней, тысяча сто верблюдов.
Хатиджу султан выдал за молодого Лютфи-пашу, отличившегося в персидском походе, ибо не полагалось, чтобы такая молодая вдова жила одна.
Великим визирем стал арбанас Аяз-паша, человек мужественный, но глупый и ограниченный, равнодушный ко всему, кроме собственной власти.
Стамбул замер, покоренный и укрощенный, ложился к ногам Роксоланы, все здесь теперь стлалось ей под ноги, но не было радости у нее в душе, торжества в сердце, хотелось вырваться отсюда, бежать, бежать куда глаза глядят, покинуть Стамбул, чтобы, может, и не возвращаться сюда никогда более.
Когда сказала об этом своем желании султану, тот удивился:
— Но ведь в этом городе ты обрела величие!
— Величие? — Она горько засмеялась. — А что я тут видела? Стены Топкапы, запертые покои, слежку евнухов, сады гарема да небо над ними? И весь мир — сквозь кафесу, разве что для султанши приделаны на окнах драгоценные мушарабы. Мой повелитель, увезите меня куда-нибудь! Поедем далеко-далеко!
— Куда же? — не понял султан.
— Разве я знаю? Лишь бы подальше от Стамбула!
— Султаны могут ездить только на войну и на охоту!
— О проклятие власти! Увезите меня хотя бы на охоту! В леса и в горы! Повезите, мой султан!
…Теперь она скакала в глубину леса, глядя на ту удивительную отвесную вершину, напоминающую высокий белый рог. Сур-кая. Рог-скала. Но по-турецки сур означает не только рог, но и свадьбу. Пусть будет эта скала как бы свадебным ей подарком.
— Мой султан, я хочу, чтобы мы с вами взошли на эту вершину!
Прихоть дикая и непостижимая, но султанша смотрела на Сулеймана так умоляюще, что он послушно сошел с коня и, путаясь в своем широком дорогом одеянии, следовал за этой женщиной, которая не уставала его удивлять. Скала поднималась отлого, так, что идти по ней можно было без особых усилий, но все равно султан не успевал за Роксоланой, она опередила его, чуть ли не бегом одолела последнюю крутизну, ступила на острую белую вершину, только после этого оглянулась на Сулеймана, тяжело плетущегося сзади.
