Рафаэлло Джованьоли - Спартак
Остатки легионов Лентула бежали — одни к сеннонам,[175] другие в Этрурию, и среди них был сам консул.
Но, несмотря на радость этой новой и блестящей победы, тем более славной, что она была одержана над одним из консулов, Спартака тревожила мысль о Геллии, другом консуле, который мог напасть на Эномая и перебить его войско.
Поэтому на следующий же день после сражения при Камерине он снялся с лагеря и повернул назад, в направлении Аскула, по своему обыкновению выслав вперед многочисленную конницу под командованием самых предусмотрительных военачальников; продвигаясь далеко вперед, они все время доставляли сведения о вражеском войске.
Отдохнув под Аскулом, Спартак и его войско пустились в путь по направлению к Требулу; под вечер они нагнали Мамилия, начальника всей конницы, и он сообщил им, что Эномай расположился лагерем близ гор у Нурсии и что Геллий, узнав, что отряд в десять тысяч германцев из-за несогласия и недоверия к Спартаку отделился от него, собирается напасть на них и уничтожить.
Дав своим воинам шестичасовой отдых, Спартак в полночь выступил из Требула и двинулся через суровые скалы каменистых Апеннин, направляясь к Нурсии.
Но в то время как Спартак продвигался к Нурсии, ночью явился туда консул Геллий Публикола с армией в двадцать восемь тысяч человек и, едва взошла заря, со всей силой напал на Эномая; германец необдуманно принял неравный бой.
Схватка была жестокой и кровопролитной; два часа бой шел с переменным успехом, оба войска сражались с одинаковой яростью и упорством. Но вскоре Геллий растянул фронт своего войска, и ему удалось окружить оба германских легиона; а для того чтобы сильнее сжать их в кольцо, он приказал отступить двум своим легионам, сражавшимся с гладиаторами лицом к лицу; это едва не погубило римлян. Видя, что легионеры консула отступают, германцы, воодушевленные примером Эномая, бросились на врага с неудержимой силой, а у римлян ряды несколько расстроились; из-за их хитроумного маневра они принуждены были действительно отступить, и в войске Геллия произошло сильное замешательство.
Но тут на гладиаторов напала с флангов легкая пехота римлян, а вслед за ними обрушились на них с тыла далматские пращники, и вскоре германцы были стиснуты в этом кольце смерти. Убедившись, что спасение невозможно, они решили пасть смертью храбрых и сражались с невиданной яростью свыше двух часов; они все погибли, нанеся большой урон римлянам.
Последним пал Эномай. Он собственноручно убил одного военного трибуна, одного центуриона, великое множество легионеров и с необычайной отвагой продолжал сражаться среди мертвых тел, лежавших грудами вокруг него. Весь израненный, он был наконец поражен в спину ударами нескольких мечей одновременно и рухнул с диким стоном рядом с Эвтибидой, упавшей раньше него.
Так закончилось сражение, в котором Геллий уничтожил все десять тысяч германцев, — ни один из них не уцелел.
Но едва прекратился бой, раздался резкий звук букцин, предупреждавший победителей о нападении на них нового врага.
Это был Спартак, только что появившийся на поле сражения. Хотя его легионы устали от трудного перехода, он сразу расположил их в боевом порядке, призвал отомстить за гибель угнетенных братьев, и они лавиной обрушились на легионы консула Геллия, среди которых царило смятение.
Геллий сделал все возможное, чтобы привести свои войска в боевую готовность, быстро и в порядке произвести перегруппировку для сражения с новым врагом. Загорелся бой, еще более жестокий и более яростный.
Умирающий Эномай стонал, время от времени произнося имя Эвтибиды.
Новое сражение отвлекло римлян в другую сторону, и прежнее поле битвы германцев было пустынным; на этом огромном поле, устланном трупами, слышны были только стоны и вопли раненых и умирающих, то громкие, то еле слышные.
Кровь лилась ручьями из бесчисленных ран, покрывавших исполинское тело Эномая, но все же сердце его еще билось; в свой смертный час он призывал любимую девушку, а в это время она поднялась с земли и, оторвав лоскут ткани от туники одного из погибших контуберналов, лежавших рядом с ней, обернула им свою левую руку; ее щит разлетелся в куски, и на руке у нее была довольно большая кровоточившая рана. Из-за неожиданного нападения Геллия Эвтибида не успела дезертировать в лагерь римлян или же удалиться с поля сражения, и ей поневоле пришлось принять участие в битве. Когда гречанка была ранена, она решила, что для нее безопаснее всего будет упасть среди восьми — десяти трупов, лежавших около Эномая, и притвориться мертвой.
— О Эвтибида!.. Обожаемая моя… — шептал Эномай слабеющим голосом; на бледное его лицо медленно надвигалась завеса смерти. — Ты жива?.. жива?.. Какое счастье! Я умру теперь спокойно… Эвтибида, Эвтибида!.. Жажда мучает меня… в горле пересохло… губы потрескались… дай мне глоток воды… и последний поцелуй!
Бледное лицо Эвтибиды исказило выражение свирепого злорадства, тем более жестокого, что вокруг простиралось необозримое поле, устланное человеческими трупами; зеленые глаза куртизанки взирали на него с удовлетворением хищного зверя; она даже не обернулась на слова умирающего и, только вволю насладившись страшным зрелищем, равнодушно повернула голову в ту сторону, где лежал Эномай.
Сквозь туман, застилавший глаза умирающего, Эномай разглядел девушку в одежде, обагренной ее собственной кровью и кровью убитых, лежавших рядом с нею; он со страхом подумал, что и она при смерти, но по мрачному блеску ее глаз и силе ее движений, когда она отшвыривала ногой трупы, усеявшие землю, он понял, что она только ранена, и может быть, даже ранена легко, внезапно ужасная мысль мелькнула в его сознании, но он постарался отогнать ее и уже чуть слышным голосом произнес:
— О Эвтибида!.. Один только поцелуй… подари мне… Эвтибида!
— Мне некогда! — ответила гречанка, проходя мимо умирающего, и бросила на него равнодушный взгляд.
— Ах! Да поразят ее… молнии Тора! — воскликнул Эномай; делая последнее усилие, он приподнялся и, широко раскрыв глаза, крикнул, насколько у него еще хватило голоса: — О теперь я все понял!.. Подлая куртизанка… Спартак ни в чем не виновен… Ты изверг… была и есть преступница… будь проклята… про…
Он свалился на землю и больше уж не проронил ни слова, не сделал ни одного движения.
При первых словах проклятий германца Эвтибида повернулась, взглянула на него гневно и угрожающе, даже сделала несколько шагов к нему, но, увидя, что он умирает, остановилась, протянула свою маленькую белую руку, залитую кровью, и с жестом проклятия крикнула:
— К Эребу!.. Наконец-то я увидела тебя умирающим в отчаянии! Да ниспошлют мне великие боги, чтобы я увидела также и мучительную смерть проклятого Спартака!..
И она направилась в ту сторону, откуда доносился гул нового сражения.
Глава девятнадцатая
БИТВА ПРИ МУТИНЕ. — МЯТЕЖИ. — МАРК КРАСС ДЕЙСТВУЕТ
Исход сражения между Спартаком и Геллием нетрудно было предсказать. Пробираясь около полудня между трупами на поле битвы, Эвтибида уже издали увидела, что римляне оказывают слабое сопротивление неукротимому натиску гладиаторских легионов, уже начавших охватывать справа и слева фронт консульских войск с явным намерением атаковать неприятеля с флангов.
В то время как храбрая женщина наблюдала за сражением, думая о том, что поражение римлян лишит ее возможности мести, о которой она так мечтала, мимо нее промчался белый конь под голубым чепраком и в чудесной сбруе; ошалев от страха, насторожив уши, с диким взглядом, он мчался, как бешеный, бросаясь то туда, то сюда, спотыкался о трупы, пятился, перепрыгивал через убитых и снова наступал нечаянно копытом на другой труп.
Эвтибида узнала коня: он принадлежал Узильяку, юному контуберналу Эномая, который на ее глазах пал утром одним из первых в кровавом бою. Среди ее лошадей одна тоже была белой масти; своим дальновидным умом, от которого ничто не ускользало, Эвтибида сразу сообразила, какую выгоду для своих коварных замыслов может она извлечь, завладев этой лошадью.
Она осторожно двинулась в ту сторону, где конь метался в испуге, стала звать его, прищелкивая языком и пальцами, всячески стараясь его успокоить и подманить к себе.
Но благородное животное, охваченное страхом, как будто предчувствуя ожидавшую его судьбу, не только не успокаивалось и не приближалось к куртизанке, но чем больше та звала его, тем дальше в испуге отбегало от нее. Вдруг, споткнувшись о труп, конь упал и никак не мог подняться; Эвтибида подбежала и, схватив его за уздечку, помогла ему встать.
Поднявшись на ноги, конь попытался освободиться из-под власти Эвтибиды; он бешено тряс головой, дергая уздечку, за которую Эвтибида держала его, прыгал, становился на дыбы, бешено лягался, но девушка крепко держала его, старалась успокоить жестами и голосом; наконец разгоряченный конь пришел в себя, покорился своей судьбе, перестал бояться, разрешил погладить себя по шее и по спине и отдался на волю гречанки, которая повела его за уздечку.
