Вельяминовы. За горизонт. Книга 1 - Нелли Шульман

– Сношения перед родами облегчают схватки, женщина получает дозу мужских гормонов… – на губах Ционы блестел алый сок, – кажется, я ей тоже нравлюсь… – несмотря на большой живот, племянница ловко повернулась к нему. Белые щеки покрылись легким румянцем.

Теплый ветер трепал занавеску. Циона томно сказала:

– Я словно на курорте, дядя Давид. Девочкой, в кибуце, я мечтала съездить на швейцарские озера или в Остенде, – серые глаза заблестели, – но я получила только войну, арабов, и мерзавца, превратившего меня в игрушку… – девушка всхлипнула. Давид сказал себе:

– Я ее пожалею и все пойдет, как по маслу… – приобняв ее за плечи, он зашептал:

– Не надо, милая. Дитя окрепнет, вы съездите в Крым, на Кавказ. Советские санатории ничуть не хуже европейских. СССР, замечательная страна, давшая мне приют, вернувшая меня к жизни. О тебе и малыше позаботятся. Ты сможешь играть, у тебя появится все, что ты захочешь… – уверенная рука поползла к высокой груди Ционы:

– Эстер тоже хорошо выглядела, когда носила мальчиков, – вспомнил Давид, – после войны она похудела, стала похожа на пугало… – Циона приникла к нему:

– Я беспокоюсь за ребенка, дядя… – выдохнула девушка, – он вырастет без отца, у него не будет никого, кроме меня… – Давид заметил легкую желтизну, в уголках ее глаз:

– Гормоны печени, по анализам, находились в пределах нормы… – даже сейчас он оставался врачом, – белка в моче нет, но давление немного повышено. Москвичи утверждали, что риск эклампсии отсутствует. Может быть, все из-за перелета, из-за волнения… – рыжие волосы зашуршали по его плечу. Гладя девушку по голове, Давид, одной рукой, расстегнул брюки:

– Она поймет, что делать, – он поймал себя на улыбке, – организм говорит сам за себя… – он поцеловал влажную щеку, провел губами по ее шее:

– Все будет хорошо, моя милая. Я рядом, я никогда не покину тебя и малыша… – полы пеньюара распахнулись, она коротко застонала:

– Дядя, что вы… Я не хочу вам навязываться, с чужим ребенком на руках… – Циона бормотала больше для порядка:

– Надо поломаться. Хотя у него брюки нараспашку, он сейчас меня слюной закапает… – Давид, аккуратно, помог ей устроиться удобнее. Горячее дыхание обожгло ей ухо:

– Я все сделаю очень осторожно, милая. Зачем тебе ехать куда-то еще? Оставайся со мной, Циона, у тебя будет все, что ты пожелаешь… – уткнув лицо в белый халат, раскинув длинные ноги, Циона закусила губу:

– Дядя… Давид, так хорошо, так хорошо… – кресло шаталось, Давид тяжело дышал:

– Иди, иди сюда… – он поднял ее голову, – поцелуй меня, милая… – что-то влажное хлынуло ему на спущенные брюки. Лицо Ционы болезненно исказилось: «У меня схватки, дядя!».

Фаина неохотно рассказывала о морозной ночи в Дробицком Яру:

– Нечего говорить, – хмуро, замечала она, – в августе мы получили похоронку, на папу, в сентябре в город вошли немцы, а в декабре нас погнали на окраину, ко рвам… – в наскоро устроенном немцами гетто шептались, что колонну ведут к грузовикам, для эвакуации:

– Евреев переселят в сельскохозяйственные колонии… – уверенно заявляли полицейские, тоже с шестиконечной звездой, на повязках, – возьмите вещи, необходимые в хозяйстве… – посуду мать уложила в фибровый чемоданчик девочки:

– Фаина Генкина, младший отряд… – вывели химическим карандашом внутри, – детский лагерь ХТЗ, первая смена… – из лагеря девочка вернулась домой за два дня до начала войны.

Холодный ветер сек лицо, на колонну летела мелкая пороша. Они шли по темным, пустынным улицам. Людей сопровождали машины, с автоматчиками и собаками:

– Теперь по ночам уводят… – услышала Фаина шепот пожилой соседки, – раньше некоторые ухитрялись передавать детей, в толпу… – днем немецкие солдаты сдерживали напор зевак. Переводчик кричал, поверх голов:

– Расходитесь, возвращайтесь к работе! Не задерживайте движение… – мать Фаины вздернула подбородок:

– Не верьте слухам. Нас отправляют в села, работать на земле… – Фаина заметила у одного из еврейских полицаев знакомые часы:

– Дядя доктор такие носил. Мама сказала, что это золото. Но врачей не эвакуировали, их куда-то увезли еще раньше. Наверное, полицейский купил у него часы… – хронометр она помнила по домашним визитам врача:

– Растешь и толстеешь, – весело говорил доктор, щекоча брата Фаины, родившегося весной сорок первого, – судя по солидности, перед нами будущий директор ХТЗ… – Сеня заливисто смеялся, показывая беззубый рот:

– В декабре у него появилось два зуба… – Фаина ворочалась на койке, – мама его укутала, когда мы уходили из дома. Она боялась, что Сеня простудится… – всю дорогу до Дробицкого Рва брат спокойно проспал. Фаина где-то обронила перчатку. Девочка засунула мерзнущую ручку в карман зимнего пальтишка:

– Я из него выросла. Ко второму классу, мама обещала купить новое… – пальто едва прикрывало колени, – когда началась война, мне исполнилось восемь лет… – Фаина хорошо умела читать:

– За уклонение от приказа военного коменданта города, генерала Путкамера, и неявку к месту сбора колонны, расстрел… – писать она научилась позже, в детском доме:

– Меня два года прятали в подполе, – невесело замечала девочка, – где было не до прописей или грамматики… – у запертой двери палаты горела тусклая лампочка. Дневная жара спала. Из открытой форточки веяло свежестью. Фаина присела:

– Ветер с моря. Если, то есть когда я сбегу, надо пробраться на берег. Здесь, наверняка, есть лодки, грести я умею. Лучше я утону, но не останусь в этом… – она поежилась, – в этом аду. Здесь убили моего ребенка, здесь и меня убьют… – осматривая ее, вежливый врач, азиат, заметил:

– Все идет на лад, скоро кровотечение прекратится. Если появится молоко, мы сделаем инъекцию лекарства… – Фаина комкала подушку:

– Мама еще кормила Сеню грудью. Он ел кашу, грыз печенье, но грудь, все равно просил… – брат проснулся, когда они стояли на краю яра. Ревели моторы грузовиков, по темным рядам людей метался ледяной свет прожекторов. Дальше Фаина почти ничего не помнила:

– Сеня плакал, мама держала меня за руку. Крепко, очень крепко… – очнувшись на дне ямы, под трупом матери, Фаина долго не могла высвободить ладошку из окоченевших пальцев:

– Едва рассвело, я замерзла, на меня натекла кровь мамы… – она выбралась из рва, потеряв сапожки, в разорванном пулями, вставшем колом от застывшей крови пальто. Гравий резал ноги:

– Я забыла о Сене… – Фаина уронила голову в руки, – я даже его не искала. Мама была мертва, но я не пошарила под ее телом… – в ушах забился детский крик. Фаина побежала к еле видным в сумерках домикам окраины:

– Мне показалось, что в яме кто-то плакал. Нет, нет, никто не мог выжить… – слезы катились по лицу, – но если Сеня, как я, пришел в себя? Если он умирал от холода, а я его не спасла… – Фаина насторожилась. За стеной раздался шум. Знакомый голос звучал озабоченно:

– Это главный доктор, он при бороде. Он обещал мне икру и портвейн, в пайке… – за роскошным обедом Фаина подумала о своих московских гастролях:

– Девчонки рассказывали про рестораны, в гостинице «Москва», в «Метрополе». Но туда воровкам хода нет. Интуристов опекает милиция, проституток им тоже обеспечивают проверенных… – на подносе ей подали бокал с янтарным вином, ничем не напоминающим советский портвейн:

– Начальник еврейской полиции, в гетто, принес нашим соседям французское шампанское, – вспомнила Фаина, – он обещал помочь с документами, вывезти их из города… – мать и соседка, тетя Лиля, шептались на кухне, покуривая у раскрытой форточки. Фаина хорошо говорила на идиш:

– Тетя Лиля сказала, что он хочет Мусю. Я тогда не поняла, зачем ему Муся… – дочке соседки было тринадцать лет:

– В ноябре они исчезли, за один день, словно их и не было. Мама ничего не ответила, когда я спросила, где они… – голос велел:

– Ставьте сюда. Отличный парень, за четыре килограмма весом. Мы подготовим смесь, но надо временно