Мирович - Григорий Петрович Данилевский
Императрица между тем заперлась в кабинете, вновь прочла донесение Панина о «дивах» и все к нему бумаги и велела вызвать с бала Орловых и гетмана. Она им сообщила весть о кровавой, как она метко назвала её, «шлиссельбургской нелепе».
— Страшное, бесчеловечное дело, — сказала она, — и тем досаднее, что принц уже почти совсем согласился постричься в монахи! Опомниться не могу, и трудно будет рассеять превратные толки злых, враждующих нам языков. А что хуже — этот позорящий нас злодей был, очевидно, не без пособников. Я вспоминаю, что перед моим выездом одна бедная женщина нашла на улице потерянное письмо, где указывали на некое соглашение, грозились меня убить…
— Кто ж пособники? — спросил, вспыхнув, гетман. — Надеюсь, не земляки Мировича.
— Дашкову называют — верить дико.
Орловы переглянулись.
— В арестованных документах три руки, — продолжала, просматривая бумаги, императрица. — Манифест мелкого почерка, письмо от имени покойного принца к Корсакову — крупного, а указ — средней руки. Первые два — положим, Мировича и Ушакова… но кто ж писал третий документ?
— Тайный розыск, с пристрастьем! верёвка и пуля развяжут всякий язык, — сказал, сдвинув брови, Алексей Орлов. — Многие тузы объявились бы… в хомут бы его и на дыбу, допытались бы, с кем совещался… Да и солдаты — без подговора свыше не пошли бы за ним…
— Не розыск и не пытка, всенародный суд, без скрытности, вот что решаю, — возразила императрица. — Дело столь важное не может остаться в секрете, — а особенно, когда около сотни человек в нём с оружием участвовали… Строгое, без послаблений и всякой жалюзи, следствие, а по возврате в столицу — подробный, для всего света, откровенный манифест… Пусть узнают истинный образ несчастного фантома, для коего содеяно это безумное покушение.
Екатерина возвратилась в Петербург в конце июля. Манифест о шлиссельбургской катастрофе явился семнадцатого августа. Верховный суд над Мировичем был объявлен из членов сената, синода, президентов коллегий, генералитета и особ первых трёх классов. Преступника содержали в Петропавловской крепости. Слухи о ходе суда проникали в город и волновали всё общество.
Стало известно, что член суда, сенатор Неплюев, требовал арестовать и привлечь, как указано, «без жалюзи» к допросу до сорока лиц, большей частью из высшего круга столицы. Разнеслась весть и о выходке другого члена присутствия, барона Черкасова. Когда собрание, тридцать первого августа, выслушав первый личный допрос Мировича, решило его сковать и, содержа под караулом, приступить к сочинению сентенции, Черкасов встал с места.
— Я требую пытки изменничьему внуку Мировичу, — сказал он, возвысив голос, — В городе распущены вредительные слухи, и нас, судей, почитают комедиантами и машинами, от постороннего вдохновения движущимися.
— Дерзкие, обидные клеветы! — возразил кто-то.
— Строгим розыском, господа суд, о тайных руководителях жертвы, — продолжал Черкасов, — мы должны себя оправдать не токмо перед всеми теперь живущими, но и перед следующими по нас родами… В том наша честь и достоинство…
— Да, не мешало б в скромном месте в рёбрах у него пощупать, — подхватили другие. Буря поднялась в верховном судилище. Все вскочили с мест, кричали упрёки друг другу. Обер-прокурор Соймонов заявил, что и некоторые из духовенства требуют допроса с пристрастием.
— Воспрещаю длить столь дерзновенные речи, — повелительным голосом объявил генерал-прокурор, князь Вяземский, — собрание закрыто, а о происшедшем будет доложено её величеству.
Ответ Екатерины стал известен в городе.
— В голосе Черкасова, — решила она, — я иного не вижу, окроме, что ему чистое и нелицемерное усердие диктовало. Чужестранных недоброжелательных дворов министры действительно по городу рассевают, будто я заставляю собрание, для сокрытия истины, в сём деле комедию играть; да и у нас уже действуют партии, для соблазна публики… Черкасову выбиться нельзя; он ровный им тут… писали от усердия, сгоряча… Брат мой, а ум свой… Того ради, дайте большинству голосов совершенную волю…
Шёпотом повторяли и ответ Мировича комиссии, явившейся от суда для его увещевания.
— Покайся, признавайся, — говорили Мировичу члены суда, — назови единомышленников, подстрекателей, пособников и попустителей. Облегчи душу покаянием.
— Вы ищете моих пособников? — ответил он. — Напрасно; я действовал один.
— Но как ты мог решиться, как дерзнул?
— Я предпринял лишь то, что удалось вам самим и что вас поставило моими судьями, а меня подсудимым. Я шёл по вашим стопам; удайся моё дело, вы всё говорили бы иным языком.
Первого сентября Мировича заковали в цепи, лиша его чинов. Он сильно упал духом, плакал.
На новое предложение пытки Екатерина ответила:
— Оставим несчастного в покое и утешимся мыслию, что государство не имеет иных столь ожесточённых врагов.
Девятого сентября суд подписал сентенцию: «Капралов и солдат, участников бунта, прогнать сквозь строй и сослать в каторгу; камер-лакея Касаткина, за болтовню о дворе и его порядках, наказать батогами и зачислить в рядовые, в дальние команды. Чефаридзева — за недонесение — лишить чинов и тоже разжаловать в солдаты… Мировича — четвертовать и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное купно с эшафотом».
Власьев и Чекин, убийцы принца Иоанна, вскоре были высланы, с наградой по семи тысяч рублей, в дальние губернии, с воспрещением появляться вместе и вообще посещать многолюдные компании и о происшедшем с ними никогда и никому не говорить.
Казнь Мировичу была объявлена на пятнадцатое сентября, на Сытном рынке Петербургской стороны, против крепости. Екатерина на предложение суда — отказаться от права помилования ответила резолюцией: «Моих прав — не касаться никому» — и заменила казнь четвертования отсечением головы Мировичу.
Слух о покушении Мировича проник в дальние концы России, долетел до Днепра, до Трубежа и до Оренбургской линии.
В кумовой пасеке, в Переяславле, в Изюмском уезде, в Москве и у Измайловского моста, у Бавыкиной, произвели строгие обыски, допросы. Все угадывали участь, которая ожидала Мировича. Сентенция суда подтвердила общие ожидания. Две сестры Мировича и Бавыкина долго, как тени, бродили по Петербургу, обходя и моля всех влиятельных лиц и падая в ноги членам верховного суда.
Бавыкина выждала императрицу, по пути её за город, и подала ей прошение на том самом месте, где некогда удостоилась поднести ведро воды её величеству. Екатерина узнала Филатовну.
— Ах, матушка, не могу, — ответила она с искренним чувством. — Проси, о чём хочешь;
