Николай Алексеев - Лжедмитрий I
Покуда пивовар со своими бродягами доплыл до Архангельска, море едва их не потопило. А как с ганзейского корабля на русский пересели и по Двине пустились, тут храброму немцу от бесконечных и по-осеннему угрюмых лесов дурно сделалось.
Но чем ближе к Москве, тем чаще появлялись села, деревянные городки с церковками и монастырями, с причалами у реки и глухими бревенчатыми строениями на берегу. Кнутсен догадался: гости товары свои в них держали.
Москва встретила пивовара и его бродяг воскресным шумом торговых рядов, зазывными криками бойких баб, разносивших пирожки и сбитень. Не бухали, как на родине у Кнутсена, колокола в кирхах, а играли, переливали звоном на все лады. И хоть приплыл Кнутсен из известного всем мореходного города, однако Москва превзошла все ожидания пивовара. Правда, в Риге дома кирпичные, а здесь деревянные. Даже хоромы боярские и те из бревен рублены. А церкви почти все каменные, и Кремль тоже. Такого замка Кнутсен и его товарищи нигде не видели.
Рыцарские замки, которые так обильно понастроили по всей Прибалтике рыцари-крестоносцы, чтоб покорять местные народы, были иными, чем Московский Кремль. Замки давили своей мрачностью, а Кремль просторный, с высокими стрельчатыми башнями, упершись одной стороной в Москву-реку, легко вознесся на холме. И был Московский Кремль нарядный и дивный. То ли красили его резные стрельницы, то ли чешуя воротных башен, или золотые купола множества церквей и соборов, что так тесно окружили вымощенную камнем площадь Кремля, и царский дворец, и Грановитую палату.
А на Красной площади Кнутсен долго любовался большой церковью, называемой Покровским собором. Звонницы на нем необычные, витые, и весь собор с пристройками, башенками и переходами был затейлив.
День, и два, и неделю жил пивовар со своими бродягами в Москве. Сунулись было они с услугами в Стрелецкий приказ, а дьяки их на смех подняли, до боярина не допустили, вытолкали взашей: «У нас стрелецкое войско, а в немцах нужды не имеем».
Бродяги принялись во всем винить Кнутсена, сманил их, сулил золотые горы, а тут, в Московии, впору ноги бы не протянуть.
Пивовар и сам бы рад домой, да где денег на обратный путь возьмешь? Иноземцы, служившие в войске царя, не хотели замечать Кнутсена и его бродяг. Мало ли их на Русь является? Эдак коли каждого в службу брать, им самим ничего не достанется. Царь плату уменьшит, скажет: «Недовольны — ищите, где лучше…»
Неизвестно, чем бы кончилась затея пивовара нажиться в России, если бы один из сжалившихся над ними стрельцов не надоумил его.
— Обратись-ка ты, — посоветовал он, — к боярину Басманову. Он у нонешнего царя в большой чести…
…Выбрался Басманов из пыточной. Муторно. Едва глотнул чистого воздуха, как перед ним немец гнется, поклоны отвешивает, по-русски едва лопочет.
— Тьфу, черт, — плюнул Басманов, — чего надобно?
Вытаращил боярин на немца очи, ничего не поймет. Долго вслушивался, наконец сообразил, что немец в службу просится. Поморщился:
— Почто вам в своей земле не емлется? Ну да ладно, ужо скажу о тебе государю. Больно ты спину ломишь…
* * *И пожаловал Отрепьев пивовара из Риги в капитаны, а его бродягам вместе с иноземцами — французом Маржретом и шотландцем Вандеманом доверил охрану царских хором.
* * *Папское посольство монахов-иезуитов поселили в Кремле, в доме, что рядом с патриаршими палатами. Православный люд роптал:
— Вишь, как новый царь латинян привечает!
— Иезуиты, да со святыми храмами рядом! Богохульство!
Заикнулся патриарх Игнатий об этом Отрепьеву, а тот его на смех поднял:
— Аль латиняне псы лютые, кусаются?
Папский посол, епископ Александр Рангони, из хором редко нос высовывал, зато монахи-иезуиты по Москве шныряли, ко всему приглядывались, слушали.
Рангони о русских холодах знал понаслышке. В Италии даже в ноябре тепло. Черноволосые, шустрые и горластые мальчишки в эту пору еще купаются в море, а здесь, в Москве, по утрам уже наступили заморозки и дули пронизывающие ветры. Подбитая мехом епископская сутана не спасала от холода, и Рангони отогревался в хоромах.
Печи в посольском доме горят жарко, огонь гудит в трубах, как море в непогоду. Подойдет Александр Рангони к оконцу, посмотрит, как зима накатывается, и грустно становится на душе. Сколько ему жить на Москве придется, может, год иль два, может, и того больше?
Вечерами сходились монахи-иезуиты, шептались о том, что увидели и услышали, и их рассказы были неутешительны. Люд в Москве не только к ним, католикам, неприязнь выказывал, но даже о своем царе непристойно отзывался.
Епископ Александр думал, что в Ватикане напрасно вынашивают планы на объединение двух церквей. Если новый царь и будет склоняться к этому, ему воспротивятся московиты…
Однако Рангони, хитрый и коварный, как всякий иезуит, о своих соображениях в Ватикан не сообщал. Зачем преждевременно накликать гнев папы? У папского посла еще теплилась маленькая надежда. Он связывал ее с приездом Марины Мнишек. Когда Марина появится в Москве, епископ Александр станет каждый день, каждый час внушать католичке-царице свои мысли, а она воздействует на царя, и тогда, может, свершится то, зачем послал епископа Рангони в далекую Московию глава всей католической церкви — папа Павел…
Великая миссия, возложенная на посольство Рангони папой, возвышала епископа в глазах многих иезуитов.
Теперь, вспоминая, как завидовали ему в Ватикане другие епископы, Александр Рангони горько усмехался. Он и сам тогда не представлял, какое трудное поручение предстоит ему выполнить.
* * *Папских послов принимали в Грановитой палате. Епископ Александр Рангони, порог переступив, едва не ахнул. Сдержался. И не размеры палаты поразили посла, а красота дивная, торжественная: роспись стен и своды высокие, цветастые стекла оконцев играют, и все это огромное и величественное. И полы подобно мрамору италийскому, только еще чудеснее.
В золотом кресле восседает государь. По правую руку от него — в кресле темного дерева — патриарх Игнатий, а вдоль стен на лавках думные бояре в парадных, шитых золотом и серебром кафтанах, в высоких собольих шапках.
Бояре сидели чинно, опершись на посохи, глаза строгие. О чем послы папы римского им скажут? Отрепьев в русском длиннополом кафтане, голова непокрыта. За его спиной великий дворецкий князь Василий Голицын папских послов по имени величает, дабы государь знал, с кем беседует.
За епископом Александром иезуит Андрей Левицкий на вытянутых руках держит блюдо с поздравительной грамотой папы к царю Димитрию.
Иезуиты, в грубых коричневых сутанах, подпоясанных бечевкой, остановились вдали, поклоны отвесили. Отрепьев подал толмачу знак, чтоб не мешал, заговорил с ними по-латински.
Бояре в удивлении: такое еще не случалось, чтобы в палате Грановитой русский царь с иноземцами на чужом языке лопотал! Позор! Зашушукались, но Отрепьев так зыркнул по боярам, что они враз осеклись.
— По доброму ли здравию доехали вы к нам, послы владыки церкви латинской? — спросил Отрепьев.
— Благодарение пресвятой деве! — Епископ Александр взял с подноса грамоту, протянул великому дворецкому. Голицын принял, развернул, отдал толмачу.
— Чти государю, о чем папа уведомляет.
Отрепьев поднял руку.
— Не надобно, дай, сам погляжу.
Развернул свиток, прочитал, улыбнулся.
— Папа шлет нам свое благословение, — сказал громко, — и о защите христиан печется. Так мы своей царской властью тоже хотим союза с императором Рудольфом, дабы вместе воевать неверных турок. А о том отпишите папе.
Напрасно ждал епископ Александр, что скажет царь относительно тех строк, где папа выражал надежду на унию между православной и католической церковью, подобно той, какая существует в Польше и Литве. Но московский царь об ином говорил. Сослался на Божью милость к нему, государю, спросил, кто из посольских людей епископа отправится в Рим, и сказал, что он рад будет послать в Ватикан папе грамоту.
Долго вел речь Отрепьев, иезуиты слушали и удивлялись, до чего же велеречив русский царь.
Замолк Отрепьев, а великий дворецкий уже голос подал:
— Званы послы папские к государеву столу на трапезу.
Откланялись иезуиты, покинули Грановитую палату. Бояре по лавкам заелозили, зашушукались. Сейчас царь их на обед покличет. Но Отрепьев жестом остановил их:
— Сидите! — Нахмурился. — Зрите, бояре, каковы послы римские? Они, поди, хоть и неделю у нас, а все вынюхали, высмотрели, каковы непорядки наши да где у нас неустройство… Им это на радость. Мыслю я, приговорили мы на думе, за каким боярином аль дворянином надлежит жить холопам, и то на пользу государству нашему, холопскому воровству конец наступит. А на тех воров, какие еще по лесам гуляют, стрельцов вдвойне, втройне напустим. Виновников казнить будем, доколь не усмирим и покой на Руси не наступит. Чтоб не холоп на боярина страх наводил, а холоп у боярина в ногах ползал.
