Болеслав Прус - Фараон
Говоря это, повелитель обвел взглядом присутствующих.
По левую руку от Херихора стоял верховный жрец Сэм. Фараон вгляделся в его кроткое, честное лицо и неожиданно спросил:
— Как твое имя, святой отец? И какие обязанности ты несешь?
— Зовут меня Сэм, а состою я верховным жрецом храма Птаха в Бубасте.
— Ты будешь моим заместителем для исполнения религиозных обрядов, — сказал фараон, указывая на него пальцем.
В толпе присутствующих пробежал шепот восторженного удивления. Трудно было бы, даже после долгих размышлений и совещаний, выбрать более достойного жреца на столь высокий пост.
Только Херихор побледнел еще больше, а Мефрес сжал посиневшие губы и опустил глаза.
Вслед за тем новый фараон воссел на трон, резные ножки которого изображали фигуры князей и царей девяти подвластных Египту народов.
Херихор подал фараону на золотом блюде белую и красную корону[132], обвитую золотым змеем. Повелитель молча возложил ее на голову, присутствующие пали ниц.
Это было еще не торжественное коронование, а лишь принятие власти.
Когда жрецы окурили фараона благовониями и пропели гимн Осирису, моля, чтобы он ниспослал на нового владыку всякие благословения, гражданские и военные сановники были допущены к целованию последней ступеньки трона. Потом владыка взял золотую ложку и, повторяя молитвы, произносимые вслух святым Сэмом, воскурил фимиам статуям богов, стоявшим в ряд по обе стороны его царского престола.
— Что я теперь должен сделать? — спросил повелитель.
— Показаться народу, — ответил Херихор.
Через позолоченную, широко открытую дверь, по мраморным ступеням фараон вышел на террасу и, воздев руки, обратил лицо по очереди к четырем странам света. Раздались звуки труб, и над пилонами взвились флаги. Кто находился в поле, на дворе или на улице, падал ниц; палка, занесенная над спиной животного или раба, опускалась, не причинив вреда, и все преступники в государстве, осужденные в этот день, получали помилование.
Спускаясь с террасы, повелитель спросил:
— Должен я еще что-нибудь исполнить?
— Теперь ваше святейшество ожидает трапеза, а потом государственные дела, — ответил Херихор.
— Значит, пока я могу отдохнуть, — сказал фараон. — Где находится тело моего святейшего отца?
— Оно бальзамируется… — тихо ответил Херихор.
Слезы подступили к глазам фараона, губы его дрогнули. Однако он сдержал себя и молча опустил голову. Не подобало, чтобы слуги видели волнение на лице столь могучего повелителя.
Чтобы отвлечь внимание государя, Херихор заметил:
— Не соблаговолит ли благочестивый государь принять знаки почитания от царицы-матери?
— Мне?.. Мне принять знаки почитания от моей матери?.. — воскликнул в волнении фараон. И, чтобы заставить себя успокоиться, добавил с принужденной улыбкой: — Ты забыл, что говорит мудрец Ани[133]?.. Может быть, святой Сэм повторит нам эти прекрасные слова о матери?
— «Помни, — начал Сэм, — что она родила тебя и вскормила…»
— Да, да! Продолжай! — горячо отозвался фараон, все еще делая усилия овладеть собой.
— «Если же ты забудешь об этом, она возденет руки свои к богу, и он услышит ее жалобу. Она долго носила тебя под сердцем, как тяжелое бремя, и родила по истечении срока. Потом носила на спине и три года кормила своей грудью. Так воспитала она тебя, не брезгая твоими нечистотами. Когда же ты пошел в школу и стал учиться письму, она каждый день приносила твоему учителю хлеб и пиво из дома своего».[134]
Фараон глубоко вздохнул и сказал уже спокойнее:
— Как видите, не подобает, чтобы мать выходила ко мне. Лучше я пойду к ней.
И прошел через анфиладу покоев, выложенных мрамором, алебастром и драгоценным деревом, расписанных яркими красками и позолотой, украшенных барельефами. За ним шла его огромная свита. У входа в покои царицы он сделал знак, чтобы его оставили одного.
Он прошел переднюю, с минуту постоял у порога, потом постучался и тихо вошел.
В комнате с голыми стенами, в которой вместо мебели стояли, в знак траура, только низкие нары, а рядом с ними надтреснутый кувшин с водой, сидела на камне мать фараона, царица Никотриса. Она была в рубище, босая, лоб ее был измазан нильской грязью, а сбившиеся волосы посыпаны пеплом.
Увидав Рамсеса, почтенная царица склонилась, чтобы пасть к его ногам. Но сын бережно поднял ее и сказал со слезами:
— Если ты, мать, склонишься передо мной до земли, то мне останется разве что спуститься под землю…
Царица прижала его голову к груди, отерла его слезы рукавом своего рубища и, воздев руки, зашептала:
— Пусть все боги… пусть дух отца и деда твоего даруют тебе свое покровительство и благословение… О Исида! Я никогда не скупилась на жертвы тебе, сегодня же приношу самую большую… отдаю тебе моего дорогого сына… Да станет этот царственный отпрыск безраздельно твоим сыном, и пусть его слава и могущество умножат твое божественное достояние…
Фараон, обняв и несколько раз поцеловав царицу, усадил ее на нары, а сам сел на камень.
— Оставил ли мне отец какие-нибудь распоряжения? — спросил он.
— Он просил тебя только помнить о нем, а верховной коллегии сказал так: «Оставляю вам наследника, это лев и орел в одном лице, слушайтесь его, и он поднимет Египет до небывалого могущества…»
— Ты думаешь, жрецы будут мне послушны?
— Помни, — ответила мать, — эмблема фараона — змея, а змея — это благоразумие, которое долго молчит, но жалит всегда смертельно. Если ты возьмешь себе в союзники время, ты победишь.
— Херихор слишком дерзок! Сегодня он осмелился надеть на себя митру святого Аменхотепа. Разумеется, я приказал ему снять ее и отстраню его от управления. Его и несколько членов верховной коллегии.
Царица покачала головой:
— Ты владыка Египта, — сказала она, — и боги одарили тебя великой мудростью. Если бы не это, я бы очень опасалась ссоры с Херихором.
— Я не стану ссориться с ним… Я его прогоню…
— Ты владыка Египта, — повторила мать, — но остерегайся борьбы со жрецами. Правда, чрезмерная кротость твоего отца сделала их дерзкими. Не следует, однако, ожесточать их своей суровостью… К тому же подумай, кто тебе поможет советом?.. Они знают все, что было, есть и будет на земле и на небе; они читают сокровеннейшие мысли человека, и все сердца послушны им, как листья ветру. Без них ты не будешь знать, что творится не только в Тире и Ниневии, но даже в Мемфисе и Фивах.
— Я не отвергаю их мудрости, но требую, чтобы они служили мне, — ответил фараон. — Я знаю, что их мудрость велика, но за ними нужно следить, чтобы они не обманывали, и руководить ими, чтоб они не разрушали государства… Ты сама знаешь, матушка, что они сделали за тридцать лет с Египтом!.. Народ терпит нужду или бунтует, армия мала, казна пуста, а тем временем в нескольких месяцах пути от нас, как тесто на дрожжах, поднимается Ассирия и уже сейчас навязывает нам договоры!..
— Поступай как знаешь, но помни, что эмблема фараона — змея. А змея — это молчание и благоразумие.
— Ты права, матушка. Но, поверь мне, бывают случаи, когда необходима смелость. Теперь я уже знаю, что жрецы предполагали затянуть ливийскую войну на целые годы. Я закончил ее в три недели, и только потому, что каждый день делал какой-нибудь рискованный, но зато решительный шаг. Если бы я не бросился навстречу ливийцам в пустыне, что было, конечно, величайшим безрассудством, ливийцы оказались бы сейчас под Мемфисом…
— Я знаю и то, что ты преследовал Техенну и вас настиг тифон, — молвила царица. — Ах, безрассудный мой сын… Ты не подумал обо мне!..
Фараон улыбнулся.
— Будь покойна, — ответил он, — когда фараон воюет, то по левую и по правую его руку становится Амон. А кто с ним сравнится?..
Он еще раз обнял царицу и ушел.
2
Многолюдная свита фараона все еще находилась в зале, но как будто раскололась на две части: с одной стороны Херихор, Мефрес и несколько престарелых верховных жрецов. С другой — все военачальники, вельможи и большая часть младших жрецов. Орлиный взгляд фараона сразу уловил и отметил этот раскол среди сановников, и в душе молодого повелителя вспыхнула радость и гордость.
«Итак, не извлекая меча, я уже одержал победу», — подумал он.
Между тем военачальники и высшие сановники все дальше и решительнее отодвигались от Херихора и Мефреса. Никто не сомневался, что оба верховных жреца, до сих пор наиболее влиятельных в государстве, не пользуются милостью нового фараона.
Владыка прошел в трапезную, где прежде всего его внимание привлекло число прислуживающих жрецов и подаваемых блюд.
— Неужели я должен все это съесть? — спросил он, не скрывая удивления.
Жрец, наблюдавший за кухней, объяснил, что блюда, оставшиеся от трапезы его святейшества, приносят в жертву умершим членам династии.
