Умберто Эко - Баудолино
Баудолино созерцал замерев и размышляя, до чего шли этому мертвому стигматы горькой величественности. И наконец пробормотал: – Не продавать же портрет прокажен-ника, вдобавок несторианина, в качестве Господа Иисуса Христа.
– Во-первых, герцогу Афинскому ничего об этом не известно, – ответил Поэт, – а всучивать это мы будем ему, а не тебе. Во-вторых, не продавать, а выменивать, то есть к деньгам это не имеет отношения. Я пошел к сирийцу.
– Сириец спросит, почему ты меняешь Sydoine, предмет гораздо большей ценности, на какой-то там Mandylion.
– Меняю на то, что легче вывезти из Константинополя, Sydoine стоит слишком дорого, в покупатели годятся только короли, а святой Убрус можно предложить не таким важным цацам, пусть только платят на месте и наличными. Потому что предложить святой Сударь христианскому князю значит признаться, что мы его выкрали отсюда, за это нас повесят, а Убрус эдесский может с таким же успехом сойти за камулийский, мемфисский или анаблатский. Сириец меня поймет, мы с ним родня по крови.
– Понятно, – отвечал Баудолино. – Ты ввернешь плащаницу герцогу Афинскому, и мне побоку, что он повезет к себе домой поддельный образ Христа. Но ты ведь знаешь, для меня-то этот образ куда дороже Христова, ты знаешь, о чем он мне напоминает, ты не можешь спекулировать этой памятью...
– Баудолино, – сказал тогда Поэт. – Мы не знаем, что нас ждет по приезде домой. С эдесским Убрусом прибьемся к какому-нибудь архиепископу и будущее наше обеспечено. И вообще, Баудолино, если бы ты не вывез плащаницу из Пндапетцима, белые гунны пустили бы ее на подтирку. Тебе был дорог этот человек, ты рассказывал мне его историю во время странствий по пустыне, во время сидения в плену, ты оплакивал его гибель, бессмысленную, безвестную. Ну что ж: его посмертное изображение теперь будут почитать, как Христа. Можно ли лучше увековечить память дорогого покойника? Мы не принижаем память о его телесном облике, а... как бы это лучше сказать, Борон?
– Преображаем ее.
– Вот именно.
– Надо предположить, что в маразме тех недель я утерял представление о праведном и грешном. Надо предположить, что я слишком устал. Как бы то ни было, государь Никита, я дал согласие. Поэт мгновенно рыскнул обменивать нашу плащаницу, то есть мою, то есть Диаконову, на этот самый святой Убрус.
Баудолино давился смехом, Никита не понимал в чем дело.
– Смысл штуки дошел до нас только вечером. Поэт попал в нужную таверну, совершил свою бесчестную сделку. Желая подпоить сирийца, напился до изнеможения сам, а выйдя, был нагнан кем-то очень хорошо осведомленным о его делах. Возможно, просто этим же сирийцем, не зря же говорил Поэт, что они родня по крови. Его нагнали в переулке, избили до полусмерти, и он вернулся домой пьянее Ноя, в крови, в ушибах, без Сударя и без Убруса. Я бы, клянусь, не оставил на нем живого места. Но он и так был конченый человек. Он во второй раз терял царство. Все следующие дни мы его кормили силком. Я говорил себе: счастье, что у меня не бывает таких амбиций. Утрата амбиций, оказывается, вот до чего может довести. Хотя, если подумать, я тоже был жертвой немалых упований. Я потерял возлюбленного отца, и не нашел ему то царство, которым отец грезил, и не остался с любимой женщиной... Но только мне уже разъяснили, что Демиург недоделывает все на свете. Поэт же продолжал верить, что в жизни возможны победы.
В первые числа апреля всем друзьям стало ясно и понятно: дни Константинополя сочтены. Имели место серьезные раздоры между дожем Дандоло, который, будто проглотив палку, торчал выпрямившись на носу своей предводительской галеи, и Дукой Мурцуфлом, который осыпал его проклятиями с земли, требуя, чтоб латиняне навсегда убраться из его владений. Было понятно, что Мурцуфл спятил, что латиняне за это съедят его не разжевывая. За Золотым Рогом все видели, как готовятся к набегу пилигримы, как суетятся солдаты и матросы на палубах судов, построенных на рейде.
Бойди и Баудолино сказали, что при тех деньгах, которые у них накопились, имеет смысл покидать Константинополь, ибо городов на милости победителя они уже перевидали достаточно. Борон с Гийотом были согласны, Поэт же попросил еще несколько дней. Оправившись от нового удара, он, без сомнения, решил использовать последние часы для какого-то своего решающего прорыва, какого – не знал он сам. В его глазах уже замечался сумасшедший блеск, а с сумасшедшими, ясно, не спорят. Просьбу Поэта удовлетворили, утешая себя тем, что будет видно по кораблям, когда придет момент ударяться в бега в направлении суши.
Поэт отсутствовал целых два дня, для описанных обстоятельств слишком долго. В страстную пятницу с утра его еще не было, а пилигримы уже высаживались на побережье от Влахерна до монастыря Эвергета, в районе, называемом Петрия, севернее Константиновых стен.
Это значило, наши упустили время, из стен им было уже не выйти, война шла со всех сторон. Проклиная авантюриста, Баудолино и друзья засели затаившись у генуэзцев, в квартале, где пока что было тихо. Им доносили, что происходило в Петрии.
На кораблях атакующего войска было множество напад-ных машин. Мурцуфл стоял на взгорье за стеной с командирами и дворянами, с трубачами, со штандартами. Армия действовала без оглядки на тот парад, сражалась яростно; латиняне перепробовали все, но армия императора каждый раз их отпихивала, и greculi в восторге скакали на стенах и показывали штурмовикам голые зады, а Дука Мурцуфл радовался сильнее всех, как будто бил их сам, и дал приказание трубачам дудеть победные песни.
Могло показаться, что Дандоло и его военачальники отказались от мысли завоевывать город. Суббота и воскресенье миновали тихо, хотя все были напряжены. Баудолино воспользовался перерывом, чтобы обегать вдоль и поперек город в поисках Поэта: безрезультатно.
Стояла уже воскресная ночь, когда Поэт пришел сам. Вид у него был еще более блажной. Он ничего не объяснял и пил в безмолвии до самого рассвета.
На ранней понедельниковой заре паломники снова пошли на приступ, он длился весь день. Трапы с венецианских кораблей докинулись до нескольких сторожевых башен, и крестоносцы вошли... нет, новая версия: вошел только один, но исполин, в высоком шлеме, он всех перепугал и разогнал защитников... Да ничего подобного, просто один из высадившихся нашел потайной выход из замка, стал бить киркой, проделал лаз! Это-то правда, но пролезавших в лаз поотбивали, а дело в том, что тем временем некоторые башни они сумели захватить...
Поэт метался в комнате, как пойманный зверь, похоже, ему требовалось, чтобы сражение закончилось, а как, неважно; он поглядывал на Баудолино и порывался что-то сказать, потом передумывал и сверлил пасмурным взором лица других троих товарищей. Пришло известие, что убежал Мурцуфл и бросил на произвол судьбы армию, защитники утратили всю храбрость, паломники вломились, паломники взяли стены; дальше идти они не решались, поскольку начиналась ночь, и подожгли самые близкие к валу постройки, чтоб выкурить засевших там защитников. Третий пожар за несколько месяцев, негодовали генуэзцы, это уже не город, а куча назема какая-то, когда накапливается чересчур много – жгут!
– О, чтоб тебя болячка задавила, – отчитывал Бойди Поэта. – По твоей милости угодили в помойную яму! Из-за тебя не ушли! Что делать?
– Тебе-то молчать, сам знаешь, почему, – загадочно шипел Поэт.
Всю ночь во тьме сверкали дальние сполохи. На зорьке Баудолино, который как будто спал, однако лежал открыв глаза, увидел, что Поэт подходит к Бойди, к Борону и к Гий-оту и каждому шепчет на ухо. Потом он вышел. Через несколько минут Баудолино мог заметить: встают и совещаются Борон и Гийот, каждый вынимает из сумки что-то, выходят, стараясь его не разбудить.
Вскорости после этого поднялся Бойди и стал трясти его за плечо. Он был в тревоге. – Баудолино, – сказал Бойди, – не знаю отчего, но все как будто с ума посходили. Поэт подошел ко мне и сказал вот что, послушай. Он-де нашел Зосиму. Теперь он знает, где Братина. Чтоб я не увиливал, а с головой Иоанна немедленно шел бы в Катабату, где Зосима встречался с василевсом, он будет ждать пополудни, да без опозданий, дорогу я-де знаю, и чтоб без фокусов. Какая Катабата? И о каком он толкует василевсе? Тебе он что сказал?
– Мне ничего, – отвечал Баудолино. – И даже думаю, он предпочел бы, чтоб я об этом не узнал. Но он до того запутался, что не сообразил: Борон с Гийотом тогда были с нами, а тебя-то не было! Дай-ка я в этом разберусь.
Он стал искать Бойямондо. – Слушай, – сказал он. – Помнишь, как ты водил нас в крипту под старым монастырем Катабата? Мне надо опять туда.
– Вольному воля. Входи через павильон около храма Всех Святых Апостолов. Может, ты и дойдешь до него в обход пилигримов, они, я думаю, туда еще не добрались. Если воротишься живым, значит, я рассуждал правильно.
