Полубородый - Шарль Левински
Но благочинный Линси не смягчился, но и не хотел объяснить, почему он отказывается ехать, только сказал, что кто готов к покаянию внутри себя, тот поймёт причину. Младший Айхенбергер тогда действительно не нашёл во всём Эгери пастора, который захотел бы поехать, даже нищенствующий монах не согласился, хотя по некоторым было видно, как их искушает полная мошна денег. И он вернулся ни с чем.
В деревне он задержался лишь ненадолго, только спросить, жив ли ещё отец, а потом опять вскочил на коня и помчался в Заттель; он думал, уж господин капеллан-то с его маленьким приходом будет рад заработать хорошую монету. Но в Заттеле церковь оказалась запертой, такого ещё никогда не было, младшему Айхенбергеру долго пришлось стучаться в дверь, пока не послышались шаги и повернулся ключ в двери. Капеллан быстро втянул его в церковь и как заговорщик зыркнул по сторонам, прежде чем снова закрыть дверь. Вообще-то ему не велено никого впускать, сказал он, но он ещё из окна заметил отчаяние на лице прихожанина, и тут уж христианская любовь к ближнему оказалась сильнее любого запрета. Помощи от него младший Айхенбергер тоже не получил, но зато узнал причину, почему ни один пастор не захотел дать его отцу последнее благословение.
Епископ Констанца, объяснил ему господин капеллан, а он ведь духовный покровитель монастыря Айнзидельн, издал для населения долины Швиц интердикт, и кто из духовенства этот интердикт нарушит, тот будет изгнан из церкви. Теперь я знаю, что означает «интердикт», и мне кажется, хуже этого слова вообще нет. Всё население долины, решил этот епископ, отлучается от таинств, причём не одни мужчины, которые участвовали в нападении на монастырь, но все, дети тоже. Во всём Швице больше нельзя служить мессу, нельзя больше выслушивать исповеди, крестить новорождённых, отпускать грехи умирающим. Мы как худшие язычники отрезаны от всего, что необходимо для вечного блаженства, и с этим ничего нельзя поделать, и если кто-то всё же произнесёт Отченаш или станет взывать к святому, те, кто на небе, заткнут уши и не пожелают это слышать. Младший Айхенбергер от ужаса осенил себя крестом, но господин капеллан сказал, что в этом особом случае сие есть святотатство и будет отнесено на счёт его грехов. После этого он снова открыл дверь церкви и прямо-таки вытолкал младшего Айхенбергера, мол, сегодня он опять сделал исключение, но впредь будет читать мессу только для себя самого.
Некоторые в деревне сделали вид, что им плевать на интердикт, пусть, дескать, епископ определяет что хочет, их это не волнует; а без воскресной мессы можно будет, наконец, хотя бы выспаться; я мальчишкой тоже насвистывал, когда случалось проходить мимо кладбища. Я считаю, что этот интердикт хуже любых наказаний, какие я только мог себе измыслить, а люди, которые теперь делали вид, что им хоть бы что, быстро запоют по-другому, если у них ребёнок умирает сразу после рождения и как некрещёная душа попадает в лимбус или когда сами лежат при смерти, и им тащить за собой такой большой мешок нераскаянных грехов, что во врата рая им не протиснуться.
Старый Айхенбергер, таким образом, стал первым в деревне, кого это коснулось, а самое подлое то, что наша деревня, находись она на пару сотен футов дальше, принадлежала бы уже к кантону Цуг, а не к Швицу. Его смерть затягивалась: старого Айхенбергера страшило, что придётся закрыть глаза без соборования, и он из последних сил держался за жизнь, как поскользнувшийся в горах держится кончиками пальцев за выступ скалы. Под ним пропасть, которой он боится больше, чем когда-либо чего-либо в жизни, и он знает: если отпустится, ангел не прилетит и не подхватит его, и он рухнет прямиком во ад, ниоткуда не получив помощи и всё же взывая о ней, он кричит и кричит, это уже давно не слова – то, что от него исходит, но его страх пробирает тебя самого до глубины души.
Даже на улице было слышно, как скулит старый Айхенбергер. Иногда он умолкал, и думали: он уже по ту сторону, но оказывалось, что это было лишь изнеможение, а как только силы возвращались к нему, он снова принимался скулить. Между тем вызвали сестёр младшего Айхенбергера, их присутствие должно было облегчить отцу смерть, но он их уже не узнавал, а принимал за чертей, которые хотят утащить его в преисподнюю.
Старшая из дочерей Айхенбергера, Цецилия, попросила Большого Бальца сопровождать её в Айнзидельн, где она хотела просить сделать для её отца исключение, ведь он не был причастен к нападению. Сёстры и брат готовы были пожертвовать монастырю новое алтарное покрывало или что-то ещё более дорогое, но князь-аббат даже не принял Цилли, а только велел передать ей через монаха, что все швицеры одинаково виноваты и что за осквернение церкви ад – это ещё слишком маленькое наказание. Не знаю, кого из братии он выслал с этим известием к воротам, но представляю себе, что это
